Очень много говорят о Пуссене. О нем пишет также Бракемон. Французы называют Пуссена своим величайшим художником из числа старых мастеров. Но всё, что говорят о Пуссене, которого я мало знаю, я совершенно точно нахожу у Лермита и Милле. С той разницей, что, как мне представляется, Пуссен – это изначально брошенное зерно, а Лермит и Милле – зрелый колос. Лично я ставлю современных художников выше.

В последние две недели мне очень докучали их преподобия господа кюре, которые объяснили мне – пусть и с лучшими намерениями, считая себя обязанными, как и все прочие, вмешиваться в мои дела, – которые объяснили мне, что я не должен слишком тесно общаться с людьми из сословия ниже моего; причем разговаривали со мной именно в таких выражениях – к самим же «людям низшего сословия» обращались совсем в другом тоне, а именно с угрозами, требуя, чтобы они не позволяли мне их писать. На этот раз я отправился прямо к бургомистру и указал, что господ кюре мои дела совершенно не касаются, им следует оставаться на их собственной территории и заниматься более отвлеченными вопросами. Теперь, во всяком случае какое-то время, мне никто не мешает, и я надеюсь, что все так и останется. Одна девушка, которую я часто писал, оказалась беременной, и подозрение пало на меня, хотя я тут ни при чем. От самой девушки я узнал, как обстояло дело, и поскольку виной всему было крайне некрасивое поведение одного из членов Нюэненского католического прихода, они не смогут, по крайней мере на этот раз, предъявить мне претензии. Но ты видишь, что писать людей у них дома или рисовать их за привычным для них делом совсем не просто. Впрочем, победить меня им будет нелегко, и я надеюсь нынешней зимой писать тех же самых моделей, самые что ни на есть подлинные образцы старой брабантской породы.

Тем не менее у меня есть еще несколько новых рисунков.

Но уговорить кого-нибудь позировать на поле теперь не удается. К счастью для меня, кюре все меньше пользуется любовью жителей. Но все равно дело неприятное, и, если так будет продолжаться, мне, наверное, придется переехать. Ты, наверное, хочешь спросить, какой смысл идти на открытое столкновение, но иногда это необходимо. Если бы я беседовал с ними мягко, они бы меня безжалостно изничтожили. И когда они мешают мне работать, я знаю только одно: око за око, зуб за зуб. Кюре дошел до того, что пообещал людям деньги, если они не позволят мне их писать, но они гордо ответили, что лучше будут зарабатывать деньги у меня, чем просить у него. Видишь, они позируют мне только ради заработка, даром я не добьюсь от них ничего.

Ты спрашиваешь у меня, продал ли что-нибудь Раппард. Я знаю, что теперь он не так стеснен в средствах, как раньше, – например, одно время он каждый день писал обнаженную модель и, чтобы написать кирпичный завод, снял домик рядом с этим заводом и перестроил его так, чтобы там был верхний свет. Знаю, что он отправился в поездку по Дренте и собирается пожить в Терсхеллинге. Все это достаточно дорого, он должен был откуда-то получить деньги. И даже если у него изначально были собственные средства, он явно зарабатывает что-то еще, иначе он не мог бы делать всего этого. Возможно, у него покупают его родственники или знакомые, не исключаю этого, – так или иначе, кто-то покупает.

Но сегодня вечером я так увлечен рисунками Лермита, что не могу больше писать о других вещах.

Когда я думаю о Милле или Лермите, современное искусство видится мне таким же великим, как Микеланджело или Рембрандт; старое бесконечно, новое тоже бесконечно; старые гении, новые гении. Кто-нибудь вроде Шенавара, наверное, так не считает, но я совершенно уверен, что в этом смысле в современность можно верить.

Оттого что я верю в такое искусство, я знаю, чего хочу добиться в своей работе, и буду этого добиваться, даже если это приведет меня к разорению. Кланяюсь.

534 (426). Тео Ван Гогу. Нюэнен, суббота, 10 октября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

на этой неделе я ездил в Амстердам, но единственное, что успел, – побывать в Рейксмузеуме.

В Амстердаме я провел три дня: уехал во вторник, вернулся в четверг. Результат таков: я очень рад, что, невзирая ни на что, побывал там, и теперь не могу себе представить, что смогу так долго жить, не видя картин.

Из-за нехватки средств я все откладывал и откладывал эту поездку и многое другое. Но я больше не буду делать вид, будто так и надо. Подобная поездка дает мне, для моей работы, необычайно много; когда я разглядываю старые картины, я расшифровываю использованную в них технику намного лучше, чем раньше, и это заменяет мне любые рассуждения.

Не знаю, помнишь ли ты, что слева от «Ночного дозора», то есть симметрично «Синдикам цеха суконщиков», висит картина, которую я до сих пор не знал, Франса Хальса и П. Кодде. Человек 20 офицеров в полный рост. Обратил ли ты на нее внимание??? Уже ради одной этой картины стоит съездить в Амстердам, особенно колористу. На ней есть одна фигура, знаменосец, совсем слева, у самой рамы. Эта фигура полностью выполнена в сером, я бы сказал, жемчужно-сером цвете: очень своеобразный нейтральный тон, вероятно полученный путем такого смешения оранжевого и синего, что они нейтрализуют друг друга. Варьируя один лишь этот основной тон – здесь светлее, там темнее, – художник написал всю фигуру как бы одним и тем же серым цветом. Однако кожаные сапоги по материалу отличаются от чулок, которые отличаются от складок панталон, которые отличаются от камзола: видно, что все составные части костюма изготовлены из разных материалов и все отличаются друг от друга по цвету – но все состоят в родстве с серым. Но есть еще кое-что!

В этот серый он вводит голубой и оранжевый – и немного белого.

На камзоле – атласные ленты божественного голубого цвета. Перевязь и знамя оранжевые, воротник белый.

Оранжевый, белый, голубой – в то время национальные цвета. Оранжевый соседствует с голубым – великолепное сочетание – на фоне серого, полученного умелым смешением, соединением этих же двух, я бы сказал, электрических полюсов (в смысле цвета), таким, что цвета уничтожают друг друга, и рядом с этим серым – белый цвет. Дальше в картине даны другие оранжевые гаммы рядом с другими голубыми и еще великолепный черный рядом с великолепным белым; а головы – около двадцати – так и сияют духом и жизнью, а как они написаны! Какими цветами! И у всех этих людей, изображенных во весь рост, – первоклассные позы. Но оранжево-бело-голубой парень в левом углу… я редко встречал такую божественно прекрасную фигуру. Это потрясающе.

Делакруа пришел бы от нее в восторг – прямо-таки в бесконечный восторг.

Я точно прирос к месту. Ты же знаешь «Певца», поясной портрет смеющегося парня в зеленовато-черном цвете с кармином.

И кармин в телесном цвете.

И ты знаешь поясной портрет мужчины в желтом – тускло-лимонном, – чье лицо, благодаря противопоставлению тонов, выглядит смело, виртуозно-бронзовым, с оттенком винно-красного (фиолетового?).