Эти слова – «не писать локальным цветом» – имеют широкое значение и предоставляют художнику свободу выбирать краски, составляющие единое целое и связанные друг с другом, что еще более подчеркивается контрастом с другой серией цветов.

Разве мне есть дело до того, что портрет какого-то добропорядочного бюргера расскажет мне в точности, какой цвет – молочно-водянистый, розово-фиолетовый, невыразительный – имело его лицо, которого я никогда не видел. Но для жителей городишка, где этот тип пользовался таким уважением, что счел себя обязанным оставить свою физиономию на память потомкам, подобная точность будет очень поучительной.

ЦВЕТ САМ ПО СЕБЕ ЧТО-ТО ВЫРАЖАЕТ, без этого нельзя, и этим надо пользоваться. То, что красиво, по-настоящему красиво, – то и правильно. Когда Веронезе писал портреты людей из своего бомонда на картине «Брак в Кане», он пустил в дело все богатство палитры, используя мрачные фиолетовые и роскошные золотые тона. В мыслях у него были еще светлая лазурь и жемчужно-белый, которых нет на переднем плане. Их он швырнул на задний план – и правильно, они сами превратились в антураж из мраморных дворцов и неба, своеобразно довершающих фигурный ряд.

Как великолепен этот задний план, непроизвольно возникший из рассчитанного колорита. Разве я не прав?

Не правда ли, эта картина написана иначе, чем если бы ее написал художник, который думал бы одновременно и о дворце, и о фигурах? Как об одном целом.

Вся эта архитектура и небо условны и подчинены фигурам, рассчитаны так, чтобы фигуры выглядели красиво.

Вот это – настоящая живопись, и результат получается красивее точного подражания вещам. Думать о чем-то одном и к нему уже привязывать антураж, чтобы антураж вытекал из него.

Писать этюды с натуры, бороться с действительностью – я не собираюсь это оспаривать. Я сам много лет почти бесплодно и с печальными последствиями подходил к делу именно так. И не жалею, что совершал эту ошибку.

Я хочу сказать, что вечно идти этим путем было бы безумием и глупостью, я вовсе не имею в виду, что все мои труды оказались полностью напрасными.

Сначала убивают, а потом исцеляют – такая есть присказка у докторов.

Начинаешь с бесплодных и мучительных попыток следовать натуре, а получается все наоборот.

И заканчиваешь тем, что спокойно черпаешь из своей палитры, и натура соглашается, следует за тобой. Но эти два противоположных подхода не существуют друг без друга. Ученическое подражание кажется напрасным, но дает понимание натуры, основательное знание всех вещей. И эта отличная фраза Доре, который иногда бывает таким мудрым, – «Я вспоминаю».

Утверждая, что самые лучшие картины пишутся относительно свободно, из головы, я не могу расстаться с убеждением, что чем больше пишешь этюдов с натуры, чем больше мучаешься, тем лучше.

Художники с самым грандиозным, могучим воображением писали непосредственно с натуры совершенно ошеломляющие вещи.

В ответ на твое описание этюда Мане посылаю натюрморт с изображением раскрытой, следовательно, написанной в приглушенных белых тонах Библией в кожаном переплете, на черном фоне, с желто-коричневым передним планом и ноткой лимонно-желтого.

Я написал его единым махом, за один день. Хочу показать тебе, что я, возможно, не совсем зря мучился в своем ученичестве, – я так думаю, потому что теперь могу довольно легко, без колебаний, написать тот или иной предмет, независимо от его цвета и формы.

В последнее время я написал несколько этюдов осенних пейзажей. Вскоре пошлю тебе и натюрморт, и один из этих осенних этюдов. В ближайшие дни напишу тебе еще, а пока в спешке посылаю это письмо, чтобы сказать тебе: мне очень понравилось то, что ты пишешь о черном. Кланяюсь.

541 (433). Тео Ван Гогу. Нюэнен, суббота, 14 ноября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

в книге Гонкура я нашел – в статье о Шардене – подчеркнутое тобой предложение. Поговорив о том, как мало платят художникам, он пишет: «Что же делать, что будет дальше. Надо согласиться на зависимое положение или умереть с голода. Первое лучше». Итак, говорит он дальше, не считая нескольких мучеников, остальные становятся «учителями фехтования, солдатами или комедиантами».

По сути, это до сих пор остается правдой. Раз ты подчеркнул приведенную выше фразу, я подумал, что ты, возможно, хочешь узнать о моих дальнейших намерениях – тем более я как раз написал тебе о своем решении отказаться от теперешней мастерской.

Наше время несколько отличается от времени Шардена, и в наши дни есть несколько обстоятельств, которые нельзя не учитывать. Число художников сильно возросло.

Теперь, если художник «занимается чем-то еще», это производит на публику крайне неблагоприятное впечатление. В этом смысле я не исключение, я бы сказал: продолжай писать, сделай сотню этюдов, а если этого недостаточно, две сотни, потом посмотри, не поможет ли тебе это избавиться от необходимости «заниматься чем-то еще». И еще следует приучить себя к бедности, посмотреть, как живет солдат или грузчик, как он остается здоровым при любой погоде и непогоде; надо довольствоваться такой же пищей и таким же жильем, как у простого народа, – это не менее практично, чем зарабатывать несколько лишних гульденов в неделю. Человек пришел в этот мир не ради удовольствия, и вовсе не обязательно, что нам должно быть лучше, чем другим. Иметь чуть больше – это почти ничего не дает, ведь нашу молодость мы все равно не можем удержать.

Если бы ЭТО было возможно! Но то единственное, что делает человека поистине счастливым, молодость, которая долго сохраняется, – это у нас невозможно, да и в Аравии и Италии тоже, хотя там лучше, чем здесь.

Лично я считаю, что у человека больше всего шансов оставаться сильным и обновляться, если он принадлежит к современному «третьему сословию». Так вот, я говорю, что пытаюсь найти счастье в живописи, не думая ни о чем другом. Но мне представляется, что, если я захочу зарабатывать, будет правильно заняться портретами. Я знаю, как трудно угодить людям в вопросе «сходства», и боюсь говорить заранее, что уверен в своих силах. Но совсем невозможным я это не считаю, потому что здешние люди, в общем, такие же, как и везде. Так вот, крестьяне и люди из деревни никогда не ошибаются и говорят мне сразу же, даже если я пытаюсь их убедить, что они ошиблись: это – Рейнир де Грейф, это – Тоон де Гроот, а вон то – Дин ван де Бейк и т. п. Иногда узнают даже фигуры, написанные со спины. В городах тамошние людишки, и уж точно кокотки, всегда, кем бы они ни были, любят портреты. А Милле обнаружил, что морские капитаны даже «уважают» тех, кто умеет писать портреты (наверное, портреты предназначены для их любовниц на берегу). Этим еще недостаточно пользуются. Помнишь, об этом писал Сансье? Я навсегда запомнил, как Милле таким способом зарабатывал на жизнь в Гавре.

Так вот, в общих чертах мой план – поехать в Антверпен, но как и что я там буду делать – просчитать заранее не могу.