Примерно такая же участь постигла впоследствии и самого Алексея. После захвата Константинополя крестоносцами он потерял власть и был вынужден бежать из столицы. Помыкавшись в течение нескольких лет в византийских провинциях и побывав в плену у одного из вождей IV Крестового похода, Бонифация Монферратского, Алексей нашел, наконец, приют при дворе султана, не забывшего о некогда оказанной ему помощи.

Ясно, что этот инцидент не может служить примером враждебного отношения султана к Византии. Одному греку всего лишь предпочли другого. Кей-Хосров даже погиб, выполняя долг гостеприимства по отношению к своему названному отцу. Сказывают, что он пал в поединке с Ааскарисом в битве у Антиохии в 1211 году, куда повел войска, намереваясь свергнуть никейца.

Кстати, этот случай также не может свидетельствовать о существовании какой-то особой ненависти между сторонами конфликта. Только греческие источники (Георгий Акрополит, Никифор Григора) называют Ааскариса непосредственным убийцей султана, собственноручно отрубившим ему голову. Мусульманский историк Ибн Биби предлагает более правдоподобную версию этого события.

Вот как она выглядит в изложении Тамары Т. Райс:

«…В ходе боя Ааскарис был сбит с коня; люди султана уже были готовы убить его, лежавшего на земле, но тут вмешался Кейхусров. Он помог Ааскарису сесть на коня и позволил ему покинуть поле боя.

Увидев падение Ааскариса с коня, войско христиан бежало, а сельджуки решили, что победа досталась им. От перспективы получения огромной добычи у тюрок закружилась голова — они забыли и свой долг, и осторожность. Оставив султана в одиночестве, они бросились в погоню за врагом. Случилось так, что мимо Кейхусрова случайно проезжал один всадник, но султан не понял, что это франк, и не предпринял никакой попытки защититься. Со своей стороны, всадник узнал Кейхусрова и, резко повернувшись в его направлении, внезапно метнул в султана копье, оно пронзило сельджука. Когда франк, рассчитывая уйти с добычей, стал грабить труп, один из свидетелей произошедшего поторопился к Ааскарису с известием о гибели султана. Ааскарис приказал привести к нему этого франка и принести тело убитого. Узнав в погибшем Кей-хусрова, Ласкарис заплакал и потом повелел убить франка, а тело султана передать мусульманину из Алашехира для бальзамирования в соответствии с обычаем последователей Мухаммада для последующего почетного захоронения с соблюдением всех почестей на мусульманском кладбище этого города. Тем временем сообщение о смерти султана достигло лагеря тюрок, и, пока они пребывали под впечатлением от этого ужасного известия, Ласка-рис смог вырвать у сельджуков победу, честно завоеванную ими в бою»[72].

Такая вот трогательная история. Более же правдоподобной я считаю ее потому, что она вполне соответствует известиям о дружелюбных отношениях, поначалу установившихся между двумя монархами. В 1205 году султан даже предоставил Ласкарису войско, с помощью которого тот вытеснил латинские гарнизоны из своих городов. Кей-Хосров вообще к ромеям относился с уважением, а своему свекру, Мануилу Маврозому, даже даровал земли в районе Меандра.

Кстати, на этой почве у последнего произошла стычка с Ласкарисом, который также претендовал на эти земли. Это не представляло бы для нас интереса, если бы не одно обстоятельство. Войско Маврозома так же состояло из сельджуков, как и войско Ласкариса, предоставленное тому султаном.

Здесь все сельджуки. Их наемническое, внеэтническое происхождение получает еще одно подтверждение.

Видите, как все неоднозначно. Если и можно это назвать войной, то только междоусобной. Но правильней все-таки было бы назвать отношения «греков» (жрецов) и «сельджуков» (солдат) в целом союзническими. Будь они врагами, без столкновений, более походящих на конфликт цивилизаций, не обошлось бы. Нейтралитет при таком близком соседстве исключен.

Об общности религиозных воззрений я уже говорил. По сути, ислам был религией империи, пропущенной сквозь призму взглядов Магомета. Соответственно, и отличия между религиями носили характер всего лишь местных особенностей. Только по прошествии времени ислам принял свой современный вид, превратившись в некий антипод христианства. Восточного, если быть строгим, христианства. Ибо тому христианству, которое принесли на Восток латиняне, он изначально был антиподом, как и само восточное христианство.

Можно ли после этого говорить о братской помощи восточным единоверцам со стороны латинян? Нет, конечно. Речь может идти лишь о сомнительных сделках с ними, за которые Константинополю пришлось заплатить дорогой ценой — ценой существования империи в качестве единого целого.

Итак, реальной предпосылкой Крестовых походов являлся не Клермонский призыв к защите христианских святынь от «неверных», а события, связанные с переходом папства на службу французской монархии, апофеоз которых — авиньонский плен с последующим церковным расколом — историки по указанным уже причинам условились считать случившимися двумя столетиями спустя.

Скорей всего плен этот не предшествовал началу Крестовых войн, как могло бы показаться из предыдущих рассуждений, а явился их продолжением и вторичным катализатором. Мысль о том, что своей метаморфозой папство было обязано разорению Константинополя и необходимости от греха подальше убраться из него в Авиньон, остается актуальной. Она же диктует и дату этой метаморфозы — 1204 год. То есть папство окончательно христианизировалось лишь спустя сто с небольшим лет после начала восточной кампании крестоносцев.

Впрочем, могло быть и иначе. Есть небольшая вероятность того, что Константинополь пал еще во время I Крестового похода и это его падение отразилось в традиционной истории как взятие Никеи или штурм Иерусалима. Тогда же в жизни пап мог случиться и Авиньон. Но по большому счету это непринципиально и в дальнейшем во избежание нестыковок я эту вероятность рассматривать не буду, придерживаясь версии о растянутом на сто с небольшим лет втягивании папства в орбиту влияния французских монархов. Она выглядит более правдоподобной.

Согласно этой версии папы доавиньонского периода, в том числе и тот из них, который благословил европейцев на I Крестовый поход, формально остаются еще провизантийскими, но уже попавшими вместе с некоторыми патриархами под влияние французов-христиан. Эта двойственность имперского духовенства не остается незамеченной сторонниками традиционных имперских ценностей — сельджуками, представляющими собой воинскую знать империи. Назревает конфликт, сопровождающийся усилением тюркского влияния в фемах. Призыв папы, — пусть даже еще не полноценного христианина, — к походу против «неверных» выглядит в этой ситуации вполне естественно.

Сомнения по поводу того, что именно так все и происходило на самом деле, можно развеять с помощью следующего нехитрого приема. Предлагаю «примерить» авиньонскую драму с действовавшими в ней персонажами к тому промежутку времени, которому она в свете вышесказанного соответствует, т. е. к периоду падения столицы Византии в 1204 году. Если она придется ему впору, это станет прекрасным подтверждением справедливости данной логики. Кроме того, наложение позволит существенно пополнить наши знания о предмете. Как мы увидим позже, каждый из этих эпизодов не был простым дубликатом другого, а дополнял его.