Она зазвенела, словно нежный, басовитый колокол. Морил приготовился снова услышать жужжание, но его не было. Звук подействовал только на одного Киалана, но совершенно не так, как рассчитывал Морил. Он увидел, что Киалан вдруг уронил голову и обмяк. Колени у него подогнулись, и стало видно, что его удерживают только веревки. Перепугавшись, Морил прижал ладонь к струне, заставив ее замолчать.

Брид повернулась к Морилу. По щекам у нее потекли дорожки слез.

— Ты, глупый тупица! Ты его убил!

— Заткнись! — прошептал Морил, встревоженно глядя на Киалана и стоявших рядом с ним солдат. — Иначе они поймут. Посмотри. Он дышит. Он просто потерял сознание.

— Но как же веревки? — тихо спросила Брид.

Морил покачал головой:

— Не могу. Я пытался. Кажется, я могу влиять только на людей.

Один из солдат повернулся и увидел, как Киалан обвис. Когда Толиан вернулся, переговорив с командирами, ему указали на пленника. Толиан только пожал плечами и отправился куда-то ещё.

— Ненавижу Толиана! — прошипела Брид.

Морил ничего не ответил. Он стоял на коленях, баюкая свою квиддеру, и думал так напряженно, как никогда в жизни. Тем временем солдаты переглянулись, осмотрелись по сторонам, проверяя, где находится Толиан, и распустили петлю на запястьях Киалана, так что он соскользнул на колени, а его голова повисла почти вниз макушкой.

— Смотри, Морил! — прошептала Брид. — А ты все-таки развязал веревки… вроде как.

Морил прекрасно это видел, хотя по нему это было незаметно. Он воспринимал все так же остро, как когда оказался в тюрьме в Питдэйле. Он мог бы совершенно точно сказать, сколько командиров, пехотинцев и всадников находятся в той части долины, которая была им видна. Он замечал, когда к армии присоединялся новый отряд рекрутов и сколько человек было в каждом новом отряде. Четыре отряда пришли за то время, пока он стоял на коленях и думал, а Киалан висел вниз головой, беспомощно обмякнув. Морил заметил, что они приходили не по дороге, а через лес, чтобы их сбор оставался тайной. И еще он заметил, что почти все вновь пришедшие были несчастны. Они шли, волоча ноги и склонив головы, как это делали Киалан и Дагнер, когда их арестовывали. Ему было ясно, что мало кто из них присоединился к Толиану по доброй воле. Но он все думал, думал. Потому что он был уверен в том, что квиддера, которую он держал на коленях, была способна спасти их троих и благополучно доставить на Север с известием об армии Толиана. Он даже знал, как именно это можно сделать. Единственное, чего он не знал, это как разбудить в квиддере силу, чтобы это сделать.

Поскольку квиддера откликалась на его мысли, Морил попытался понять, как ему пропустить все свое существо через нее, чтобы набрать ту чудовищную силу, которая ему понадобится. Его отец сказал, что Морил разделен на две половинки. И еще он сказал, что когда сын соберется в единое целое, то невозможно даже предсказать, на что он будет способен. Наверное, он имел в виду то, каким неисправимо мечтательным бывал Морил — но временами становился невероятно настороженным и приметливым, как сейчас. Но, как заметил Киалан, часто одно не мешало другому, если только он не прятался от действительности в свои грезы. Морил решил, что, наверное, дело все-таки не в этом.

Но было и другое, в чем он делился на две половинки. Его мать была аристократка-южанка, а отец — борец за свободу и менестрель с Севера. И, как сказал Дагнер, это действительно составляло странную смесь. Тут были холод и жар, запреты и свобода, скрытность и откровенность одновременно. Вот только смесь — это еще не весь Морил. Он мало что унаследовал от своих предков с Юга. Определенно ему не была свойственна та бесчувственная деспотичность, которая делала его дальнего родственника Толиана таким отвратительным. Однако холодная жестокость графа неким ужасным образом напомнила Морилу Линайну. Мать никогда не теряла головы, и Морил — тоже. Он был уверен в том, что, если бы Брид не вмешалась, он смог бы убедить Толиана, что никто из них Киалана в глаза не видел, как это смогла бы сделать и Линайна. Другой особенностью южан была верность раз данному слову. Именно такое твердое правило заставило Линайну следовать за Кленненом, хотя она ненавидела жизнь в повозке и была не согласна с борьбой за свободу. И Морил понял, что похожая верность тянула его в путь — только в его случае это была верность Северу.

После этого началось нечто очень неприятное, что Морил не смог бы выдержать, если бы не испытывал столь настоятельную потребность прибегнуть к помощи квиддеры. Ему пришлось признать, что он бросил мать. Он уехал и оставил ее, когда она пыталась сделать так, чтобы они были счастливы. Он надеялся, что не сделал ее несчастной. Только сейчас он понял: встреча с Толианом в Маркинде стала для него всего лишь предлогом, который он давно искал, чтобы отправиться на Север. И уехав вот так, он попытался отказаться от той части своей души, которая принадлежала Югу.

А потом Морил попытался понять, что он унаследовал от Кленнена. Одни только боги знают, что за странная кровь текла в жилах менестрелей. Они все умели петь и играть. Они видели больше, чем другие люди, а некоторых из них посещали видения. Но Морил знал, что от самого Кленнена он получил свободолюбие и тягу к Северу. Остальное было наследием всех странствующих музыкантов.

Самым непонятным было то, что эти две половинки составили трех совершенно разных людей: Брид, Дагнера и Морила. У Брид была резкость Линайны, отчасти ее ловкость, и она унаследовала любовь Кленнена к игре на публике, не получив его дарований (хотя и считала, что их имеет). Дагнер был гораздо более талантлив, но он унаследовал сдержанность Линайны, и даже в большей степени. На самом деле в отъезде Дагнера на Север ради завершения дел Кленнена было нечто очень похожее на Линайну: ведь он понимал, что не имеет для этого нужных качеств. И никто из них не унаследовал размаха Кленнена. И почему Кленнен не сказал Брид или Дагнеру, что они состоят из двух половинок?

Морил неожиданно увидел, что зашел в тупик. Он понял, что ему надо попытаться добраться до силы квиддеры каким-то другим путем. Ему это необходимо. Только что прибыл уже третий отряд рекрутов. Долина наполнялась солдатами, а на Севере ничего об этом не знали. И граф Ханнартский не решится действовать из-за того, что его сын в плену. Кроме того, Морил понимал, что Толиан очень опасен лично для Киалана. Толиан несколько раз проходил мимо них и каждый раз смотрел на обвисшее тело Киалана так, словно предпочел бы, чтобы паренек пришел в чувство и начал корчиться от боли.

Морил подумал о самой квиддере. Хотя Осфамерон мог воздействовать ею на неживые предметы, Морил, похоже, был способен влиять только на людей. В чем-то это было правильно, соответствовало законам музыки. Ты играешь, люди слушают, и музыка на них действует. Тогда что именно нужно вложить в исполнение, чтобы призвать силу?

Морил этого не знал. Он только смутно догадывался, что именно он сделал, лишив Киалана чувств. «Хорошо, решил он. — Чего же не делал мой отец, раз смог воспользоваться этой силой всего один раз?» И он стал думать о Кленнене, каким он его знал изо дня в день: большом, жизнерадостном, разговорчивом… И заставившем Киалана помирать со скуки, повторив ему три раза одну и ту же историю. Морил подумал о том, как отец был Вестником: совершенно открыто, наслаждаясь тем, что обманывает окружающих исключительно благодаря тому, что действует на людях, на виду у всех. Киалан был совершенно уверен в том, что именно это доставляло Кленнену самое большое удовольствие. А потом Морил подумал о том, как часто Кленнен говорил: «Запомни это», словно надеялся, что один из них когда-нибудь запишет все его высказывания. Может быть, Брид это и сделает, решил Морил, едва заметно улыбнувшись. А потом он вспомнил одно высказывание Кленнена — в тот день, когда они встретили Киалана. Кленнен сказал, что повозка — как жизнь. «Ты можешь гадать о том, что происходит внутри, но главное — как она выглядит и какое мы даем представление». Позже Кленнен попросил Дагнера повторить эти слова, и Дагнер ошибся, сказан: «Что-то насчет того, что жизнь это всего лишь представление».