Только полное равнодушие.

– Хорошо.

Джозеф явно был удивлён такой спокойной реакцией с моей стороны, но пытался это скрыть, и решил наконец-то приступить к тому, для чего он ко мне вообще подходил.

– Слушай, Делора, ты не могла бы довести Хэмфри до дома, потому что сейчас очень опасно в городе, тем более ты уже сама в этом убедилась. А мне надо помочь маме на работе и Олин снова довести до поликлиники. Поможешь?

– Нет.

Ни секунды размышления, ни капли чувств – я выдала то, что считала нужным, а не то, как нужно было поступать по совести или из-за любви.

– Что? – ещё больше изумился парень, застыв передо мной.

– Мне надоело это, Джозеф, – совершенно безэмоционально начала я. – Надоело. Ты чуть ли не каждый день просишь меня с чем-нибудь тебе помочь, позаботиться о ком-нибудь, проводить Хэмфри или Олин до дома, помочь им с уроками, украсить квартиру, подготовить подарки, сделать за тебя доклады, когда ты сам не успеваешь. И многое другое. Очень многое. Порой мне кажется, что ты забываешь, что у меня тоже есть своя жизнь, свои проблемы, свои уроки. Что моя жизнь не вертится только вокруг твоей, а я сама не обязана исполнять все твои просьбы и желания. Я жертвую ради тебя очень многим, Джозеф. Той же самой учёбой, те же самыми своими деньгами или личным временем. И дело даже не в том, что ты довольно мало что делаешь для меня, мне это не нужно. Я понимаю, у тебя много дел, работа, дети, но я устала. Хэмф и Олин мне теперь чуть ли не как родные брат и сестра, а я для них почти что стала тётей или постоянной домохозяйкой. А я не нанялась на тебя работать. Да, я выполняю все твои просьбы и совершенно ничего не прошу взамен, выполняю по чистой совести и любви, но с меня хватит.

– П-почему? – совсем растерялся Джозеф, так много чувствуя в этот момент в отличие от меня.

И я об этом совершенно не жалела.

– После того, как нас с Хэмфри чуть ли не убили, я не хочу брать на себя ответственность за твоих детей. А если сейчас кто-нибудь ещё захочет нас убить? А если это реально произойдёт? Я не хочу однажды прийти к тебе и сказать, что Хэмфри больше нет, – мой голос даже не дрогнул, а внутри было всё так же пусто. Но глаза парня наполнились болью. – Я не хочу быть виной его смерти, не хочу быть к этому причастна. Да, он мне дорог, но он твой брат, а не мой. Ты хоть в курсе, почему Хэмф игнорирует Олин? Или ты так же этим не интересуешься, как и когда-то парнем Олин? Ты в курсе, что Хэмф доверяет мне больше, чем тебе? И рассказывает мне куда больше, чем тебе? А знаешь, почему так происходит? Потому что ты только делаешь вид, что такой заботливый и добрый, хочешь казаться светлым человеком, эдаким идеальным принцем, но ты не заметил, как твоя актёрская игра вышла из-под контроля и теперь ты не замечаешь важные детали. Я пытаюсь верить, что ты хороший человек, Джозеф, но порой я в этом сомневаюсь.

– «Нельзя увидеть белое, когда смотришь на чёрное. Нельзя верить в одно, когда видишь другое», – тихо сказал он чью-то цитату, смотря себе под ноги.

– Значит, я права? – не совсем вопрос и не совсем утверждение.

Его опечаленный взгляд наконец-то встретился с моим.

– Равнодушие делает нас честными, потому что в таком состоянии нам совершенно плевать на то, что мы можем причинить кому-то боль.

Джозеф всё понял насчёт «сыворотки», а я и вправду оказалась внезапно честной: сказала всё то, что накопилось за долгие годы, сказала бездушно, безжалостно, как факт. Правда лишилась своего защитного кокона из живых цветов эмоций, обнажив вид на гнилую землю с мёртвыми червями. Разум ничем не затуманен, кровь окрасилась в серый, глаза – чёрные дыры, лишённые абсолютно всего. Я смотрела на снежный мир так же холодно и безучастно, как и он на меня. Я смотрела и не чувствовала.

Ничего не чувствовала.

Я могла лишь представить, что где-то о стенку моего льда бились эмоции, яркие и живые, но если они и были, то оказались заточены глубоко-глубоко во тьме, куда никогда не приходил свет и откуда никто не возвращался прежним. Но кокон не выпускал никого, не жалел своей темноты, насильно заставлял гнить цветы: эмоции жались друг к другу, становясь всё меньше и меньше под натиском мрака и воплей голодных ртов – равнодушие хотело насытиться до отвала.

Но где-то там – прежняя я.

Где-то там – важная часть меня.

Где-то там – моё человеческое лицо.

Но настоящее ли? Или человек становился полностью чистым от лжи только в таком апатичном состоянии? Как знать. И знал ли вообще кто-нибудь…

– Да, ты прав, – голос как взмах топора. Миг – и срубил не дерево, а голову.

Джозеф вдруг взял мои руки в свои и развернул ладонями в белое небо, с которого изредка падали остатки снежинок. Его голос был такой же спокойный, как и весь образ, словно он с чем-то смирился, возможно, отпустив то, что ему было очень дорого.

– Знаешь, я понимаю, что не ты виновата в том, что тебе вкололи «сыворотку равнодушия», потому что я слышал, как ты вновь сцепилась с Торией, и, возможно, тебе в таком бесцветном состоянии будет бесполезно говорить то, что я хочу сейчас сказать, но… я знаю, что просил тебя слишком много сделать для меня. Что всё то, что ты сделала для меня, никогда не сравниться с тем, что я сделал для тебя, как бы сильно тебя ни любил. Но ты всегда соглашалась мне помочь, всегда. Уверен, ты бы и сейчас согласилась, но ты мне сказала правду, лишённую защитной оболочки чувств. И я согласен с этой правдой, потому что равнодушие показало твои истинные мысли. Но знаешь, почему человек может помогать человеку, даже когда самому трудно? Благодаря любви. Всё дело в ней. Она помогает совершать добрые поступки, держаться на плаву, помогать людям. Но ты сейчас её лишилась, как и всех остальных эмоций, выплюнула на меня слова, которые, наверное, уже давно накопились в твоей душе… И да, ты тоже права, Делора. Я тоже не всегда верю, что я хороший человек. И я единственный, кто больше всех сомневается в своей же доброте. А всё потому, что я такой же эгоист, как и каждый из нас на этой проклятой планете. Эгоист, слишком сильно боящийся остаться один. «Одиноко одинокий одиночка»5.

Он невесело усмехнулся, отпустил мои руки и, медленно развернувшись, с задумчиво-грустным выражением лица двинулся куда-то по своим делам. Его слегка качающийся из-за походки силуэт долго стоял перед глазами, ведь я прекрасно понимала, что мне надо было остановить его, сказать, что он не один, что я всегда буду рядом с ним, что любила его больше всего на свете. Но мне не хватало чувств этого сделать. Я знала, но не могла. Разум – не эмоции. Разум – это машина, где всё чётко находилось на своих местах, играло свою роль и приводило тело в действие. А эмоции… лишь побочный эффект, порой слишком сильно мешающий машине работать. Нет чувств – нет поломок. Нет проблем.

Тогда почему же их становилось ещё больше?