— Ну вот, — вздыхала мать. — Юль, занимайся, мне нужно на работу. И смотри, на задний двор — ни ногой, ясно?

Юльке так и не удалось понять, где и кем мать работала, куда уходила и уезжала, что делала.

Осенью или зимой ее отлучки бывали коротки — полдня, максимум до вечера.

Летом случалось и спать лечь без нее. Иногда с утра можно было столкнуться с ней на кухне. Иногда нет. Изредка отлучки затягивались — на два, на три дня. Юльке было все равно. Еда была в холодильнике, вода — в кране, туалет — в чулане возле кухни, постель в закутке за платяным шкафом. Пианино — в соседней комнате.

Дверь мать, уходя, всегда запирала.

Славке в таких случаях приходилось спать на брошенной возле крыльца овчине, но Юльке было наплевать. Дождь? Подумаешь! Пусть под крыльцо лезет, а мне заниматься нужно!

Дыру под крыльцом, где когда-то прятался от снега и дождя Мухтар, так и не заделали.

Дождя, впрочем, за время материных отлучек не случилось почему-то ни разу.

Из комнаты, где царило пианино, задний двор был не виден, но Юльку так и тянуло подсмотреть. Когда знаешь, что бешеные скачки и беготня до тебя не достанут — это даже весело. Хотя и немного жутко. Вдруг цепь все-таки оборвется? Или столбик не выдержит? Можно было еще сказать себе: я не просто так подглядываю, не потому что мне лень заниматься, а чтобы проверить — вдруг на заднем дворе что-то не так?

Но на заднем дворе все всегда было «так»: лужа возле колонки, звон цепи, Славкины уханья и рычание.

Смотреть, как Славка, устав прыгать, валится спать — там же, возле столбика — было неинтересно. Зато это означало безопасность. Чудовище уснуло. Надолго, на несколько часов.

Однажды Славкин сон растянулся даже на целый день! И утром в заднее окошко было видно, что Славка грязной кучей лежит возле своего столбика. Рычит и воет — совсем негромко — как будто видит во сне что-то. Разве такие видят сны?

Лужа, вечно разливавшаяся возле колонки, не то чтобы подсохла, но вместо поблескивающей воды там темнела влажная грязь. Жирная, как Славкина ненависть и злоба, которые заполняли душный летний воздух, как перед грозой.

Юльке было страшно смотреть. И не смотреть — страшно.

Что, если чудовище вовсе не спит? Гроза… После грозы воздух становится прозрачным, звенящим…

Что, если Славка — вовсе не чудовище?

Юльке приходилось видеть чудовищ — маленьких, но совершенно ужасных, с жуткими челюстями, с отвратительно мягким брюхом и мерзкими лапками разной длины. Мать говорила, что они совсем не страшные, что это вовсе не чудовища, а стрекозиные детки. Но этого не могло быть! Чтобы эти гадкие… ползучие… тошнотворные… стали вдруг стремительными, сверкающими?

Что, если и Славке пришла пора… превратиться?

И завтра — или, может, послезавтра — из отвратительной дряблой кучи появится совсем другое существо — прекрасное, сияющее, чудесное, как текущие из пианино звуки?

Вдруг новое волшебное существо заберет звуки — себе?

Наверное, можно и даже нужно было разбить окно, закричать, позвать кого-нибудь на помощь. Но кто бы услышал?

И главное — мать велела заниматься! До поступления в «настоящую» школу (не в ту, где старенькая и по общему ученическому мнению выжившая из ума Серафима Григорьевна, не в силах справиться с «обормотами» только и знала, что всплескивать сухонькими ручками, восклицая: «Дети! Ведите себя прилично!») оставалось всего ничего, Заниматься, ни на что не отвлекаясь. Ослушаться — значило навлечь на себя ее недовольство, если не хуже.

И вдруг никаких волшебных существ нет, вдруг Славка, услышав грохот разбиваемого окна, впадет в один из своих припадков? Вдруг в этот раз ярости хватит, чтобы… дальше думать было страшно.

И самое-самое-самое главное — может, теперь Славку отдадут в интернат?

Вернувшаяся поутру мать, всегда невозмутимая, казалась как будто обеспокоенной. Этого, конечно, не могло быть: лицо ее оживало лишь когда по экрану телевизора метались белые девушки-птицы — редко, почти никогда. Но тут она словно бы о чем-то думала. От Юлькиной робкой просьбы погулять отмахнулась — потом. Велела сидеть и заниматься. Сидеть и заниматься — это было обыкновенно. Тем более, что мать снова куда-то отправилась. Проверила, есть ли в холодильник еда, повторила обычное «сиди занимайся» и ушла. Только ключ в двери проскрежетал.

Вернулась она уже к вечеру.

Наверное, ездила сдавать Славку в интернат! Потому что на заднем дворе Славки не было! И цепи на столбике тоже не было! Никто не выл, не рычал и не скулил!

Интереснее было думать, что чудовище превратилось в что-то прекрасное. Но Юльке даже в шесть лет было ясно: чудеса, наверное, бывают, но интернат — куда вероятнее.

Голос матери звучал как «ми» первой октавы. Временами он мог повышаться и понижаться, но вскоре возвращался к привычному тону. Если же мать принималась за нотацию, голос ее словно зацеплялся за любимую свою ноту — ми… ми… ми… не выше, не ниже, только «ми», монотонно и… и… спокойно!

Он возвращал миру устойчивость. Все, что дрожало, звенело, плавилось, обрушивалось — застывало. Как будто умирало. Зато пропадала и таящаяся в дрожании и звоне угроза, мир становился неподвижным и… безопасным!

И когда голос матери возникал сам по себе, Юльке это вовсе не казалось странным — чего ж тут странного, так всегда было, значит, так всегда и будет.

— Занимайся, — повторяла мать. — Нельзя лениться, — говорила она. — Старайся, ты справишься!

Как можно было — не справиться?!

* * *

Это было очень глупо, но почему-то Арина ожидала звонка Мирры Михайловны с самого утра — как будто у профессорши не было более важных занятий, чем с утра пораньше копаться в папках приемной комиссии в поисках «странного имени». Она даже поставила себе — чтоб не дергаться понапрасну — что-то вроде барьера: если Мирра Михайловна не позвонит до… четырех… ай, ладно, до трех часов дня, можно будет позвонить самой.

Но телефон зазвонил гораздо, гораздо раньше.

— Арина Марковна? Простите, что беспокою, но… — номер на экране смартфона она не узнала, но голос… Голос был как будто знакомый.

Да, точно — это же профессор Васильев. Только сейчас его мягкий уверенный баритон дрожал и странно колебался, то взметываясь до тенора, то опускаясь в басовый шепот:

— Она пропала! Отвезла Чарли на тренировку — и пропала! И Милена с ней!

— Погодите, Антон Палыч, расскажите по порядку, что случилось. Я вчера с Миррой Михайловной беседовала, все было в порядке. Вроде бы.

— А потом она пропала! Это маньяк ее похитил!.. Их…

— Почему вы решили…

Он не слушал:

— Вы же из-за него приходили? Который трупы по паркам разбрасывает? И вот теперь — Мирра! Сделайте что-нибудь!