котором можно было бы остановиться. Комната, которую им выделили вместе с двумя другими мужчинами и женщиной, находилась на пятом этаже, и они с трудом поднимались, сгорбившись под своим багажом, по узкой, похожей на туннель лестнице, пропахшей горячим прогорклым маслом от ламп, расположенных вдоль стен.

Лестничные площадки сбегали в запутанную череду узких коридоров, блестящих и душных от дымящегося масла; и в каждом был лабиринт крошечных каменных комнат. Молодой тибетец, который шел впереди, провел их в одну из них и ушел, а Хьюстон посмотрел на трех своих новых спутников. Они были маленькими, гибкими, веселыми людьми, которые болтали и смеялись всю дорогу по всему зданию, и они все еще были заняты этим, когда вошли в комнату. Они взялись за руки и назвали свои имена, а Ринглинг назвал свое собственное и, показывая на свой рот и голову, объяснил, что Хьюстон тупой и к тому же не совсем правильный.

На каменном полу стояли пять паласов, а в углу стояло большое кожаное ведро; похоже, это была единственная мебель. Окно было завешено шкурой, и в крошечной комнате воняло еще хуже, чем в коридоре. Один из мужчин снял шкуру и высунулся из окна, распевая, в то время как другой, с женщиной, начали готовить еду на полу с помощью маленькой масленки, извлеченной из багажа.

Хьюстон откинулся на спинку кресла и закрыл глаза и рот, пока Ринглинг распаковывал их собственный набор. Он никогда в жизни не подвергался нападению такого всепоглощающего зловония, и его голова кружилась от шума и яркого света. Лязг и крики на улице, казалось, стали громче, чем когда-либо, теперь, когда они были выше этого, и люди в комнате кричали, чтобы их услышали. Ринглинг кричал так же громко, как и любой из них, совершенно счастливый и совершенно не затронутый беспорядком.

Хьюстон лег на спину, закрыл глаза и попытался отгородиться от каменного ящика и желтого дымящегося света, и несколько минут ему это удавалось, пока мальчик не встряхнул его, и он сел и увидел, что женщина приготовила большую миску какого-то вещества, похожего на суп, и все сидят вокругеда.

"Ешь сейчас", - громко сказал мальчик по-тибетски, улыбаясь ему.

‘Ешь. Хорошо кушать.’

Хьюстон посмотрел на чашу и увидел, что в ней что-то плавает, и в неосторожный момент вдохнул через нос, и он с трудом поднялся на ноги, давясь. Он не знал, куда идти, и мальчик быстро оказался рядом с ним, и он, дрожа, склонился над ведром и увидел, что оно с самого начала не было пустым, и его вырвало, и он еще некоторое время опирался на жирный край, колени дрожали, а глаза слезились от мерзкой воды.сосуд.

Он с извиняющейся улыбкой повернулся к людям, собравшимся вокруг чаши, и они улыбнулись ему в ответ, нисколько не обеспокоенные и продолжающие с аппетитом есть.

После этого они вышли, потому что он не мог оставаться в одной комнате с едой и ведром; но на улице внезапно почувствовал, что проголодался, и они поели.

Они ели в киоске в дальнем и менее шумном конце деревни, сидя на ящиках, и их развлекал единственный слепой музыкант, который играл нежные мелодии на пяти маленьких гонгах. Они ели твердые ячменные лепешки с мягким сыром и довольно обильно запивали все это мягким солодовым пивом, и после этого угощения, лучшего, что он пробовал за последние недели, и передышки в прохладном ночном воздухе от шума, Хьюстон снова почувствовал себя самим собой. Они прогулялись по деревне, покуривая по грубой, но ароматной сигарилле, и Хьюстон увидел, как расположен монастырь по отношению к главной улице.

Они зашли за нее в сумерках и угадали только ее объем. Но теперь, в полумиле от них, на берегу озера, когда взошла луна и сверкала на нависающих золотых карнизах, они могли видеть это совершенно ясно. Тысячи огней мерцали в семи высоких колоннах на фоне темного холма. С этого ракурса казалось, что какая-то огромная падающая башня освещена для празднования.

С озера дул легкий ветерок, и лодочный мостик беспокойно покачивался на волнах; масляные лампы плясали, как светлячки. Даже в этот час процессия не прекращалась, и муравьиные вереницы бесконечно тянулись туда и обратно, туда, где белые стены святилища казались бледными в лунном свете, а тонкий шпиль сиял, как игла.

‘ Вы хотите пойти в святилище, сэр? Спросил Ринглинг, наблюдая за ним.

Хьюстон не хотел; он думал, что сделал столько, сколько хотел за один день. Но он вспомнил, что обезьяна была отцом мальчика, поэтому он улыбнулся и кивнул, и они повернулись и пошли обратно вдоль озера. Когда они приблизились к монастырю, он увидел, насколько огромным был комплекс зданий. Даже самый нижний уровень возвышался высоко над ними в темном небе, пронизанный светом и пульсирующий звуком.

Лестница вела от озера к широкому внутреннему двору, а из внутреннего двора еще один пролет к большим железным воротам монастыря. За воротами стояли люди в форме, с дубинками, в тогах и чем-то похожим на греческие шлемы, и небольшой отряд патрулировал верхний пролет, очевидно, чтобы держать его чистым. Двор внизу был переполнен людьми; они стояли совершенно неподвижно и молча, прислушиваясь к пению внутри.

В песнопении было что-то завывающее, что Хьюстон слышал раньше, и он улыбнулся в темноте, вспомнив, где он это слышал и с кем он это слышал, и ему стало интересно, как дела у Майклсона по ту сторону гор.

Лодочный мост начинался от небольшой пристани у подножия ступеней, и они, толкаясь, продвигались дальше. Лодки были из шкур животных и очень плавучие, а решетчатый мост качался и опускался, как пробка, в неспокойной воде. Процессия сначала была несколько притихшей, под влиянием молчаливой толпы во внутреннем дворе наверху, но к середине потока восстановила свою форму, и обе очереди, приходящие и уходящие, смеялись и весело хватались друг за друга, покачиваясь и спотыкаясь над сверкающей водой.

Остров был, возможно, в четверть мили длиной, и святилище стояло посередине. Здесь не было охраны, и очередь бодро и неуверенно вливалась в здание. Внутри была одна комната, вымощенная камнем, с высоким заостренным потолком. В середине скорчилась обезьяна. Она была сделана из золота, высотой в двадцать футов. В форме лица и рук обезьяны были признаки большой доброты и приветливости, а также высокой плодовитости в других ее подвижных золотистых чертах. Хьюстон обошел его с благодарной толпой, и