– Ну, ты прямо профессор. Не скажешь, что еще вчера лагерную баланду хлебал, – покачал головой Кузьмин. – Вот только побриться тебе все же надо.

– Резец острый, – засовывая инструмент в карман, сказал Илья. – Побриться им не проблема.

Вдвоем мужчины с трудом подняли бетонную плиту, сдвинули ее в сторону. Илья выбрался в часовню, выглянул. На кладбище было пусто. Только сейчас беглецы сообразили, что поставить плиту на место вдвоем они еще смогут. А вот один Кузьмин снизу ее уже не поднимет.

– Ты там поосторожнее, – напутствовал Аверьянович Илью. – Если не вернешься, мы тут с Мишей навсегда останемся.

– Обязательно вернусь. Что со мной станется? Одна нога здесь, другая там, – Илья глянул на солнце, клонившееся к западу. – Еще засветло обернуться успею.

Он подцепил ломом плиту за кольцо, упер острие в каменный пол. Кузьмин помогал снизу. Плита с черепом и скрещенными под ним костями с тихим скрежетом стала на место.

Илья опустился на колени, постучал по плите рукояткой резца.

– Чего тебе? – раздалось из-под земли.

– Я, когда вернусь, постучу вот так, – прошептал в щель Фролов и отстучал рукояткой дробь – три длинных удара и три коротких. – Запомнил?

– Понял.

– Тогда до встречи. Тихо сидите.

– Это уж как получится. За Прохорова ответить не могу.

Фролов подошел к небольшому алтарю, посмотрел на свое отражение в стекле иконы. Из-за диоптрий в чужих очках мир расплывался перед глазами, становился нечетким. У самого бывшего разведчика зрение было в норме. Очки легли на каменную полочку. Выглядел Фролов «запущенно». Взъерошенные волосы торчали во все стороны, черная щетина укрывала щеки и подбородок.

Илья налил на ладонь немного ароматного масла из лампадки, смазал им лицо. Поглядывая в стекло иконы, принялся бриться остро отточенным резцом. Щетина щелкала под лезвием, сдавалась, исчезала квадратный сантиметр за квадратным сантиметром. Когда с бритьем было покончено, пришла очередь взяться за прическу. Не мудрствуя лукаво, Илья намазал волосы все тем же маслом из лампадки и пригладил их, расчесывая ногтями на ровный пробор. Теперь Фролов и сам с трудом узнавал себя в отражении. Со стекла иконы на него смотрел холеный пан, правда, слегка потрепанный военным временем. Илью можно было принять за адвоката или врача. Особой солидности ему придавала авторучка, торчащая из кармана пиджака.

– После войны куплю себе хороший костюм, – пообещал себе Илья и шагнул из часовни.

Однако тут же ему пришлось шарахнуться назад. На кладбище были немцы – не эсэсовцы, а из вермахта, группа из четырех человек, они шли между могил, заглядывали за деревья, ворошили палками кучи прошлогодних листьев. Неподалеку от ворот стоял тентованный брезентом грузовик.

Фролов проклинал себя за то, что во время бритья и наведения «марафета» утратил бдительность и не заметил появления врага. И тут он услышал, как Прохоров под землей вновь начинает бредить.

– Черт…

Илья опустился на колени, тихонечко постучал в плиту условным стуком и зашептал.

– Это я – Илья. На кладбище немцы.

– Впустить? Плиту поднять? – донеслось из-под земли тревожное.

– Не успеем. Сюда идут. Тихо сидите.

– Я-то смогу, а вот Прохоров… – голос Кузьмина отдалился, затих.

Замолчал и Михаил. Что там происходит внизу, Илья старался и не думать. Своих проблем хватало. Он опустился на колени перед алтарем, сложил перед собой ладони и принялся молиться, глядя на икону Девы Марии. Он именно не делал вид, что молится, а по-настоящему молился. Страстно и пламенно. Просил у Бога, чтобы тот дал спастись ему и его товарищам. Ведь это он, Бог, дал им возможность убежать из лагеря для пленных офицеров, дал возможность продержаться до этого момента. И теперь, по мнению Фролова, было бы несправедливо лишить их жизни и свободы.

В открытую дверь часовни заглянул унтер-офицер в сером кителе. Илья увидел его отражение в стекле иконы, но сделал вид, будто погрузился в молитву настолько, что не замечает ничего вокруг. Немец тактично кашлянул. Илья обернулся, растерянно улыбнулся, готовясь объяснить, кто он и что здесь делает. Однако немец опередил его. Он, старательно выговаривая слова, спросил что-то по-польски. Илья с ужасом сообразил, что не понял ни единого слова. Унтер-фицер смотрел на него пока без особого подозрения, но молчание затягивалось.

– У меня дальний родственник умер, – наконец отважился заговорить Фролов по-немецки. – На похороны приехал. Можете говорить со мной по-немецки, я хорошо знаю этот язык. Он мне родной.

Он поднялся, отряхнул колени от пыли и, как мог дружелюбно, посмотрел на унтера. К счастью Ильи, тот не стал больше практиковаться в польском, а перешел на родной – немецкий.

– Так видели или нет? – желал он получить ответ на уже поставленный им вопрос.

Фролов нервно дернул щекой, неверный ответ выдал бы его с головой в том, что он не знает польского, и, естественно, вызвал бы справедливое подозрение. Чем это может кончиться, думать не стоило, следовало рискнуть. И Илья рискнул.

– Троих беглецов? – спросил он. – О побеге советских пленных у нас на похоронах многие говорили.

– Да, вижу, вы в курсе событий, я даже не успел сказать, что их было трое. Так видели вы троих подозрительных мужчин? – подтвердил немец.

– Когда я утром ехал сюда… – Фролов к своему ужасу понял, что даже не знает, как называется городок рядом, – мне повстречались трое каких-то оборванцев. Не знаю, те ли это люди, которых вы ищите?

– Куда они направлялись? – тут же заинтересовался унтер-офицер.

– Это вон там было, – махнул рукой Илья, указывая на дорогу, – возле самого леса. Шли навстречу. Похоже, испугались. Когда мы разминулись, свернули в лес. Вот и все, чем могу вам помочь.

– Вы – немец?

– Фольксдойче. У меня и дед с бабушкой, что со стороны матери, что со стороны отца, родом из Восточной Пруссии.

Немец улыбнулся, благодарно кивнул, козырнул, даже не спросив документы, которых у Фролова, естественно, не было.

И тут из-под земли донеслось что-то похожее на кашель. Илья вовремя успел поднести ко рту кулак, делано закашлялся. Немец поблагодарил за информацию:

– Не буду вам мешать в горе. Покойный тоже был немцем?

– Наполовину.

Унтер направился к своим.

Обессилевший Фролов опустился прямо на каменный пол часовни. Сердце стучало в груди, голова кружилась от волнения. Казалось невероятным, что он выдержал, ничем себя не предал. Но еще более странным было ощущение от того, что он вежливо поговорил с врагом. До этого встреча с немцами всегда была другой. Речь шла о том, как убить, захватить противника, заставить его говорить. Или же, как в лагере, охрана навязывала свою волю, пленники же придерживались принципа, кто сможет обмануть, тот и выживет.