Сало порезали тонкими ломтиками, половину луковицы – кольцами. Беглецы лежали в траве. Это был настоящий пир. На сале поблескивали крупицы соли – невиданная роскошь. А вареная картошка с луком казалась верхом кулинарного искусства.

– Давно я такого не ел, – признался Кузьмин, облизывая пальцы. – Ты, командир, хоть напоследок немецких харчей из их столовой попробовал.

– Долго они во мне не задержались, – ответил Михаил и тут же почувствовал, что вспоминает события в лагере, как нечто давно минувшее, столько всего вместилось в короткий отрезок времени. – Подкрепились немного, и в дорогу.

– Немцы здесь уже проверяли, никого не нашли и уехали, – напомнил Фролов. – Теперь тут самое безопасное место. Они не вернутся.

– Вернутся, немцы тоже умеют менять тактику, а безопасных мест для нас не существует, пока не пройдет трое суток со времени побега, – возразил Прохоров. – Двинем вдоль леса. Оттуда далеко видно, если что, всегда можно укрыться. Главное, заметить врага раньше, чем он тебя заметит, и двигаться на восток, только так мы приблизимся к цели.

– А где он, восток? – уставился на небо Кузьмин.

– Учись, интендант. По солнцу смотри.

* * *

Ветер внизу почти не ощущался. Зато верхушки деревьев над головой сильно раскачивались. В мае в лесу особо ничем не разживешься, разве что молодой кислицы можно поесть. Но на нее беглецы особо не налегали, знали, что от травы начнутся рези в желудке, станет пучить. Уж лучше быть голодным, чем мучиться животом.

Прохорову становилось все хуже, от воспаленной раны знобило, бросало в жар. Не помогла и еще одна порция пороха, высыпанная на рану из вскрытой гильзы.

– Стрептоциду бы, – сокрушенно проговорил Кузьмин. – Вмиг затянулась бы. За сутки, а то и меньше. Только где его возьмешь?

– Где-то же он есть. Только нас там нет.

Шли, стараясь держаться подальше от тропинок, дорог. Не ровен час, на кого-нибудь нарвешься. Лая собак, верного спутника погони, пока не слышалось. Решили идти, сколько хватит сил, весь остаток дня и ночь, под утро выкопать под вывороченным деревом схрон, выстлать его лапником хвои, соорудить навес, замаскировать его мхом и там отсидеться до тех пор, пока эсэсовцы свернут поиски. Вроде бы простой и надежный план, немного жженой резины и махорочной крошки оставалось. Правда, все это промокло, слиплось после того, как выбирались из реки. Но все же это было лучше, чем ничего, хоть какой-то шанс отбить нюх у собак-ищеек.

Но человек предполагает, а судьба располагает. Лес стал редеть, деревья мельчали, вскоре беглецы оказались на опушке, вдоль которой змеилась полевая дорога, ведущая к большому кладбищу. Среди старых деревьев угадывались надгробия: и простые деревянные кресты, и величественные монументы из камня и бетона, виднелось даже несколько кирпичных склепов-часовен.

– Дальше днем двигаться опасно, – осмотрелся Прохоров. – Место-то открытое. Продолжим движение ночью, – он смотрел на горизонт, где за небольшим городком, которому, скорее всего, и принадлежало кладбище, синела очередная полоска леса. – А теперь можно вздремнуть.

Михаил сказал о сне, хотя понимал, что вряд ли ему удастся смежить веки из-за боли в плече.

– С твоей раной надо что-то делать, – напомнил Фролов. – Не на руках же нам потом тебя нести.

– А что с ней сделаешь? В конце концов, ногами идут, а не на руках. Потерплю.

– Если до завтра не пройдет, придется ее головешкой раскаленной прижечь, – предложил Кузьмин. – Уж лучше ожог, чем гниющая плоть. Это тебе любой хирург скажет. Заражение крови можешь получить, а огонь, – он любую заразу стерилизует. Не сделаешь вовремя, тогда уж пиши пропало.

– Веселенькие перспективы вы мне рисуете, – попытался выглядеть бодрым бывший летчик. – Ладно, можете отдыхать, а я за часового побуду, потом Фролов меня сменит.

Двое беглецов устроились спать на прогретой солнцем траве. Прохоров сидел, привалившись спиной к стволу дерева. Отсюда местность просматривалась отлично. Михаила даже посетила мысль, что тут идеальное место для обороны. Он даже усмехнулся. Мол, воевать собрался!

– Пока только бегаем от врага и трясемся от страха, как мыши под веником.

Веки сами собой смежались, но Прохоров гнал от себя сон. От него зависели сейчас жизни товарищей, и он не мог позволить себе подвести их. Чем больше времени проходило с момента побега, тем ценнее становилась жизнь. Все больше и больше за нее приходилось платить. Прохоров, проведший в лагере много времени, знал привычки коменданта Вильгельма Гросса. Пленных, которым предстояло расплатиться за их побег своими жизнями, уже должны были отобрать, причем штурмбаннфюрер обставил отбор или, как он сам выражался, селекцию максимально жестоко, так, чтобы нагнать побольше страха, чтобы каждый успел представить себя в шкуре смертника. Такое Гросс любил, был большим мастером по этой части. Сейчас минимум тридцать человек ожидало казни. И вроде как получалось, что в ней повинны исключительно Прохоров с Фроловым и Кузьминым. Не устрой они побег, те бы остались живы.

Да, война задает такие вопросы, на которые у нормального человека нет ответов. С одной стороны, не было бы побега, люди остались бы живы. Но вот надолго ли? С другой стороны, Прохоров это скорее чувствовал, чем понимал разумом, он перерезал нить, на которой были подвешены нацистами жизни других пленных офицеров. И потому Михаил страстно желал выжить, чтобы потом оправдать жертвы, влившись в борьбу с врагом.

От колокольни костела, возвышавшегося над городком, полетел глухой звук колокола. Он плыл, растворялся в пейзаже: бом, бом, бом. Слышались в нем печаль и боль. Из дверей вынесли закрытый гроб, от храма двинулась похоронная процессия. Впереди шел старый священник в белом облачении. За ним хор женщин умело пел на латинском языке слова отходной молитвы. Человек, которого провожали в последний путь, наверняка был уважаемым в городке, процессия растянулась метров на пятьдесят, шли в ней и старые, и молодые, даже дети.

Фролов и Кузьмин проснулись, как только стал бить колокол, и теперь смотрели на похороны, которые подходили все ближе и ближе.

– Богатенький пан на тот свет отправился, – проговорил Кузьмин. – Вон даже портрет его несут.

Мальчик нес в руках фотографический портрет покойного, вставленный в застекленную раму. Стекло бликовало на солнце. Но вскоре, когда процессия уже подходила к кладбищенским воротам, стало возможным разглядеть его. Из рамы на мир спокойно смотрел немолодой мужчина в костюме-тройке, при галстуке-бабочке, в очках, с ухоженными усами. Этим он чем-то отдаленно напоминал маршала Буденного.

Было странно наблюдать то, как во время войны кому-то посчастливилось умереть своей смертью в кругу семьи. И теперь родственники с почестью провожают покойника на кладбище. Как мало это походило на смерть в офлаге, когда с живыми и мертвыми обходились хуже, чем со скотом. Прохорову сразу же вспомнилась полуразложившаяся женская рука, показавшаяся в подкопе. А ведь кто-то любил эту убитую женщину, брал ее за руку, сплетал свои пальцы с ее пальцами, целовал их…