– Нет, – вдруг запротестовал тот. – Она сказала, что как мужчина я – ноль. Вы представляете, констебль…

Он снова приблизил лицо к груди констебля.

– …Партон? Это она сказал мне после двадцати лет совместной жизни! Каково?! И я после этого должен вернуться к ней?

– Все же было бы лучше, сэр, если бы вы немедленно поехали домой, – стоял на своем констебль.

– Никогда! – заявил Флеминг, яростно взмахнув рукой.

При этом он опрометчиво отпустил стену, и, если бы не поддержка стоявшего наготове констебля, пике на мостовую было бы не избежать.

– Сэр, я вызову такси, и вы поедете домой, – сказал с прежней мягкой настойчивостью Партон. – В противном случае эту ночь вы проведете в полицейском участке.

– Пускай! – выкрикнул Флеминг, вновь вцепляясь в стену и обретая временное равновесие. – Лучше к полицейский участок, чем к ней!

– Я думаю, вы не правы, сэр, – возразил Партон. – Это повлечет за собой кучу неприятностей. Протокол, судебное разбирательство, штраф, уведомление по месту работы. Вы можете всего этого избежать, если сядете в такси и отправитесь домой…

Постепенно его настойчивые доводы убедили Бенджамина Флеминга в том, что препровождение в участок – не лучшая альтернатива возвращению домой. Он все еще продолжал возмущаться, но уже не возражал против вызова такси. Спор продолжался еще минут десять, после чего мистер Флеминг дал погрузить себя в подъехавший cab и уехал на Инвер-Брасс-стрит. Инцидент был исчерпан.

Как раз и дежурство подошло к концу. Констебль Майкл Партон удовлетворенно вздохнул, оправил форму – предмет своей непреходящей гордости – и немного ускоренным шагом направился в сторону полицейского управления. Он был рад, что не пришлось применять газовый баллончик или дубинку – его боевой арсенал. Он не любил крайние меры и всегда предпочитал договариваться с людьми, даже если те были смертельно пьяны.

Зазвонил мобильный телефон. Партон достал его из кармана, посмотрел на дисплей.

– Я слушаю, – сказал он, кинув машинальный взгляд по сторонам.

– Я по объявлению, – услышал он негромкий мужской голос с хорошо различимыми нотками усталости. – Вам нужен эрдель-терьер?

– Нет, я уже купил щенка, – ответил Партон, четко печатая шаги по тротуару.

– Жаль, – разочарованно вздохнул мужчина. – Я хотел вам предложить на выбор трех малышей. Два мальчика и девочка. Прекрасная родословная, возраст три месяца, уши и хвосты купированы, прививки, импринтинг…

– Сожалею, – мягко сказал Партон. – Вы опоздали.

– Да, похоже.

– Не переживайте. Вы легко найдете покупателей для ваших щенков.

– Надеюсь. Извините за беспокойство.

– Ничего. Всего хорошего.

– Всего хорошего.

Спрятав телефон в карман, констебль Партон подошел к зданию полицейского управления, кивнул знакомому полисмену и вошел в широкие стеклянные двери.

Едва Роман устроился на неровном полу, как двери сарая снова открылись. На этот раз на пороге стояли вооруженные люди.

– Выходите.

Приказ был отдан на английском, хотя и так было понятно, зачем пожаловали поздние гости.

Роман почувствовал, как его сзади ухватила за руку Эдвардс.

– Куда они нас поведут? – прошептала она.

– Не представляю.

– Это расстрел?

– Не думаю…

– Выходите! – закричали конвойные, присовокупляя ругательства на своем языке, где «саг» – собака, было самым мягким.

Роман поднялся, вышел из сарая. Эдвардс держалась вплотную к нему, как-то враз позабыв, что только пять минут назад забивалась от него в самый дальний угол.

– Куда нас? – спросил Роман на пушту одного из конвоиров.

Ему не ответили и довольно грубо пихнули в спину.

Хорошо, хоть не прикладом.

Тем не менее впечатление это произвело неприятное. Роман понял, что его положение все еще довольно зыбко. Эдак и пристрелят за здорово живешь, напрасно он успокаивал Эдвардс.

Он покосился на свою спутницу. Она – ничего, держалась, хотя губу закусила чуть не до крови. И переносицу надвое разрезала глубокая морщинка, а ведь днем никакой такой морщинки и в помине не было.

По дороге Роман попытался определить, где они находятся. Так, скорее по привычке, нежели для серьезного применения. Поскольку думать о побеге было бессмысленно. Отсюда куда ни пойди, везде наткнешься на отряд талибов. Это их территория, они хозяйничают на ней безраздельно, и лишь американская пропаганда заставляет думать своих граждан, что войска США и их союзников имеют здесь хоть какой-то вес.

Да, местечко гиблое. Как и всякое другое в этой стране. Со всех сторон вздымались каменистые кручи, наводя человека на мысли о том, что он находится на дне преисподней.

Их провели мимо глинобитных домиков, тесно лепившихся к подножию горы, и вывели на окраину деревни, где было устроено нечто вроде небольшой соборной площади.

Площадь была огорожена невысоким дувалом. Ближе к центру, на возвышении, под белым навесом сидели старейшины во главе с Али-ханом. Он сделал знак, и пленников усадили прямо на землю, но так, чтобы им видно было происходящее на площади.

Со всех сторон, плотно подпирая дувал, сидели вооруженные мужчины. Их суровые, освещенные лучами заходящего солнца лица и древние одежды напоминали картинки из Ветхого Завета. Правда, автоматы Калашникова в эти картинки вписывались плохо, но ведь нужно было сделать скидку на время.

Из женщин на площади была только капитан Эдвардс. Но если ее и воспринимали как женщину, то не показывали вида. Она была, во-первых, неверной, во-вторых, солдатом, и этого хватало, чтобы видеть в ней только врага, захваченного в плен.

Ну, или в лучшем случае рабыню.

Мальчишки, которых здесь было немало, зашумели. Роман, сидевший с прикрытыми глазами (от этих библейских картинок его мутило), поглядел на площадь. В животе у него похолодело.

Посреди площади стоял обнаженный сержант Хук. Из одежды на нем остались только трусы. Его руки были так туго связаны за спиной, что он весь клонился вперед, и вид его большого, мускулистого тела был почему-то особенно жалок.

От места, на котором сидели Роман с Эдвардс, до Хука было метров десять. Роман видел, что сержант дрожит мелкой дрожью, больше всего страдая от неведения относительно своей дальнейшей участи. Во рту его был кляп. Он бросал вокруг себя затравленные взгляды, но видел одни лишь враждебные лица и оскаленные в издевательской ухмылке зубы.

Вот он отыскал взглядом лицо Эдвардс, и брови его умоляюще съежились. Но, господи, чем могла помочь ему Эдвардс? Ей бы самой кто помог.