Что-то должно было случиться и в шатре. Когда начался переполох, Седрик ждал сбоку от сцены, где его никто не видел. Когда администратор увидел, что молодые люди устремились к своим местам, занятым хламниками из города, а потом увидел людей в возрасте, обменивавшихся ударами в первом ряду, он с силой толкнул Седрика в поясницу и сказал: «Бога ради, иди и играй! Громко!»

Терина, конечно, была встревожена и информирована больше, чем кто-либо другой из публики. То, что Бузи не появился, не было такой уж неожиданностью, подумала она. Она видела, в каком плачевном состоянии он пребывал днем в городе. Она разглядывала то, что разглядывал он в окне, и легко могла вообразить гнев, который, вероятно, обуял его, если эти строительные планы раньше не были ему известны. Ее не удивило бы, если бы он после этого улегся в постель и захандрил. Неделя, вероятно, была для него ужасной. Он бы не пожелал стоять на сцене и петь о любви, когда душа его пребывала в смятении.

Она приняла решение: прежде чем беспорядки в шатре из шума перерастут в нечто большее, она, как только сумеет выбраться, найдет такси и поедет на виллу на набережной. Запланированная ссора с Джозефом постоит на медленном огне, подождет до лучших времен. Если по-честному, то, приняв это решение, Терина почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч. Может быть, Альфред уже уснул, выключил свет и дает отдохнуть своим старым костям, но, если в какой-то из комнат горит свет, она подойдет к парадной двери и постучит. Если никто не ответит, то она знает, где ее сестра держала запасной ключ. Она откроет замок и войдет в эту влажную мрачную прихожую, захламленную старыми пальто и зонтами. Потом она представила, как снимает свои изящные новые туфли и осторожно, бесшумно крадется наверх, как маленькая девочка, играющая в прятки, или как девчонка лет под двадцать, надеясь не разбудить родителей, хотя она прекрасно знает, что родители не уснут, пока их ребенок не вернется домой. Она представила забинтованное лицо Бузи, прижатое к подушке. Вытянет ли она шею, чтобы получше прислушаться: жив он, дышит ли? Возможно, он будет храпеть, и тогда она успокоится. А если нет – пройдет ли она по комнате босиком, чтобы убедиться, что Альфред Бузи жив?

Терина не могла заставить себя не думать о том, что Джозефу на самом деле наплевать, дышит его дядюшка или нет. Он даже, может, обрадуется, если не дышит. В конечном счете она и ее сын были единственной семьей Бузи, и если в мире существует какой-то порядок, то они будут его наследниками. Вилла перейдет к ним. Вероятно, это соображение играло свою роль в планах Джозефа – довести дядюшку до смерти и завладеть его собственностью, а также, конечно, получать роялти за его песни. А сама она, спрашивала себя Терина, сильно ли она расстроится, если найдет Альфреда мертвым в кровати? Осмелится ли прикоснуться к его лицу или руке, чтобы убедиться, теплый он, или холодный, или пребывает где-то посредине? Прикоснется ли она тогда губами к его рту в надежде своим дыханием вернуть его к жизни? Разве не это делают в таких случаях? Задерет ли она на нем одежду, чтобы надавить ему на грудь, пока хриплое дыхание не начнет вырываться из его рта, пока синюшное лицо не станет розоветь? Однажды она уже вызывала у него это хриплое дыхание, задрав на нем одежду, она прекрасно помнила это; секс и смерть в равной мере воздействуют на дыхание и лицевые мышцы и в равной степени унизительны. Но нет, она искренно хотела, чтобы он жил, хотя бы для того, чтобы узнать, что она не предала ни его, ни свою сестру, не имела никакого отношения к планам затеять строительство на том месте, где он прожил всю жизнь. Ей необходимо было сосредоточиться, несмотря на этот отвратительный шум в шатре, несмотря на крики и хлопки, отрепетировать, что она скажет ему этой ночью, составить список, что ей следует объяснить.

Она не успела ничего толком обдумать, когда снова появился человек по имени Субрике. Он возник из ниоткуда и теперь стоял у ее коленей, так близко к ней, что его брюки затеняли звездную кайму ее платья. Он дал ей визитку и сказал:

– Я бы хотел взять у вас интервью.

Джозеф пока не заметил его. Он и его друзья-мужчины, включая близнецов, стояли, упершись коленями в сиденья, спиной к сцене, и наблюдали за кулачным боем и неуправляемой ситуацией в конце и по сторонам шатра. Этот концерт оказался более завлекательным, чем они могли надеяться. Но через мгновение он заметил журналиста. Его мать даже не успела спросить: «Какое интервью?»

Все, кто был свидетелем этого второго акта столкновения между прессой и предпринимательством в ту субботу (а в это число входило и немало безбилетников), могли поклясться, что кулаки подняли оба. К тому же обнаружилась фотография, сделанная какой-то женщиной на дешевую камеру «Роллз Роллакс», которая подтвердила этот факт. Джозеф Пенсиллон с головой, закинутой назад и повернутой в сторону от камеры, был снят в тот момент, когда занес для удара руку. Его пальцы были сложены в кулак, тем более смертельный, что на них сверкали кольца, а ладонь сжимала цепочку с ключами. На снимке можно было увидеть и сияющие запонки. Голова Субрике была повернута в сторону от объектива, но все его тело устремлялось навстречу схватке. Лица его видно не было – позднее он заявлял, что его вообще не было на концерте, – однако на фотографии был виден его опускающийся кулак. Правда, никто не мог с уверенностью сказать, что удар того или другого участника драки достиг цели. Джозеф – сожалея, что не мог шарахнуть по черепу негодяя прикладом дробовика, – держался той версии, что сбил Субрике с ног одним аккуратным ударом. Если и так, то доказательств у него не имелось. Терина со своего места не видела – ей мешало крупное тело журналиста. И, откровенно говоря, больше потасовка уже никого особенно не интересовала.

Вдруг раздался пугающий взрыв музыки, и от неожиданности у многих кровь чуть не застыла в жилах. Шум в шатре мгновенно стих. Молодой человек, которого никто не узнал, хотя некоторые из тех, что помоложе, решили, что это и есть мистер Ал собственной персоной, подошел к краю сцены, отягощенный аккордеоном, сверкавшим, как карусель на ярмарке, и воспроизвел безошибочно узнаваемую мелодию для горна из захватывающей песни Бузи «Вавилон, Вавилон». Концерт наконец начался. Молодой человек был герольдом звезды. Теперь все ждали, что сам мистер Ал драматически выйдет на сцену в тот момент, когда должно начаться пение. Танцующей походкой подойдет к стойке с микрофоном и чуть ли не поцелует мембрану всеми этими мягкими соблазнительными «в»: «Вавилон, Вавилон, адский бедлам…»

Но мистер Ал так и не появился, не взял бразды правления в свои руки. Никто не пел в тот вечер. Единственным развлечением был Седрик Бесфамильный, который выдавал свой репертуар песен Бузи, отвечал на аплодисменты, потом принес из-за кулис свой меньшего размера «кордеонет», чтобы сыграть несколько собственных композиций. Он не пел, но сопровождал музыку соответствующим выражением лица, давая мастер-класс восторга и воодушевления. К тому же стихи не сделали бы мелодии богаче. Мелодии уже и без того были пропущены через легкие аккордеона и имели такой разговорный характер, что не уступали любому голосу. Его инструмент напоминал пульсирующую, вдыхающую грудь, грудную клетку, творящую чудо на сцене. Кто бы мог подумать, что какая-то жалкая гармошка может стать источником волшебства? Производимому им эффекту способствовало и то, что его привлекательная внешность была экспрессивна, что он был молод и высок. Но даже если бы публика оставалась слепой к его физическим данным, никто из них не мог бы сказать, что вечер был погублен или что отсутствие маэстро всех разочаровало. Нет, они сказали бы, что присутствовали при рождении нашим городом еще одного, более молодого маэстро, которому могли отдать свою любовь. Никто не торопил с окончанием концерта – субботы созданы для исполнения на бис; никому не нужно тащиться на работу на следующий день – и Седрик, Седрик Миротворец, Седрик Волшебник – живота, головы и члена – отправился тем вечером домой в свою маленькую комнату, зная, что его талант признан.