Лекс нашла дерево, на которое можно забраться. Если бы вы видели ее, то решили бы, что она часто бродит по лесу и в какой-то тайной своей жизни обитает на деревьях. Она явно без труда переносит свой вес с ветки на ветку, используя четыре конечности по очереди, и это кажется естественным и рискованным. Она хочет добраться до излома одной высокой ветки, которая нависает ровно над ямкой, которую она выкопала в земле. Ей приходится далеко выкидывать руку, вытягиваться, другой рукой держась за плеть плюща, которая обвилась вокруг ствола, но, как мне кажется, может легко обломиться. Ветка сгибается под ее весом, трещит. Она держит персидские колокольчики пальцами другой руки, и ей приходится взмахивать ими несколько раз, прежде чем удается повесить их на узелок ветки.

– Если ты их там оставишь, то какая-нибудь птица унесет их в свое гнездо, – говорю я, полезный уличный зевака, который никогда не залезал на дерево, да и желания такого никогда не имел.

Ей приходится снять колокольчики с ветки и, рискуя в еще большей степени, снова попытаться опутать нитью ветку, чтобы ни одна птица или животное не смогли бы унести их как трофей без помощи пальцев или инструмента. Наконец она довольна достигнутым результатом. Она откидывается назад к стволу и только с помощью верхних конечностей опускает себя на землю. Персидские колокольчики покачиваются под собственным весом и позвякивают на летнем ветерке.

– Ну вот, – говорит она, вытирая руки о юбку. – Начинаем.

– Я их приведу, хорошо?

– Нет, – говорит она. – Мы должны вызвать их колокольчиком.

Она берет тяжелый – и дорогой – кампанелло из ящика и крепко, хотя и не очень мелодично, ударяет по нему куском металла, которым выкапывала ямку. Мне приходится взять его за цепочку, чтобы она ударила во второй раз, и на сей раз он издает более громкую, чистую ноту. Потом мне нужно идти к столу, чтобы предложить руку миссис Пенсиллон и помочь ей пройти небольшое расстояние до места, где будет развеян прах сестры. Когда мы подходим поближе – мистер Бузи замыкает шествие, Лекс зачитывает латинскую надпись: «Qui me tangit vocem meam audi» – «Кто меня ударит, услышит мой голос». Такой будет наша языческая литургия сегодня. Она будет постоянно повторять эти слова и извлекать глухие ноты из колокольчика, пока вдова и вдовец не откроют урну, не погрузят несколько раз пальцы в останки Алисии и не развеют ее прах – его хлопья парят в переломленных солнечных лучах, падают на землю. И теперь Лекс читает приготовленную ею молитву – цепочку из «да будет она» «пусть же» и «навечно». Ее молитва ничуть не бессмысленнее, чем те, что вы слышите в крематориях и церквях, она по крайней мере называет нас всех по именам, включая и – несколько раз – Алисию. «Аминь», – не может она удержаться в конце, и ничего не может поделать со своим лицом – на нем сконфуженное выражение.

По очереди – мистер Бузи последним – мы бросаем комья лиственного перегноя в ямку, вырытую Лекс, пока продуктовый ящик с его медалями и колокольчиком не исчезают полностью из вида, укрытые сначала растительностью, потом землей. Над нами у дверей кладовки стоит жена мистера Бузи. Мы слышим, как скрипят петли, потом слышим звон персидских колокольчиков, которые в последний раз выдают ее. Они наигрывают песню, слова для которой еще не придуманы.

– Как сточная канава, – говорит мистер Бузи и с самой спокойной из своих улыбок встречает недоуменные взгляды Лекс и миссис Пенсиллон. – Как сточная канава, – повторяет он. – Глубокая, длинная и широкая.

Солнце уже опускается на лес, и мы слышим у нас за спинами, как на поляны въезжает наш шофер Альберт на своей машине. Он глушит двигатель, но оставляет фары, чтобы дать нам знать: он приехал и готов отвезти нас в город. Глаза у мистера Бузи сухие, в отличие от глаз его свояченицы, но я вижу, как он тронут и доволен. Я набираюсь смелости, видя, что он так близко от меня, протягиваю руку и кладу ладонь ему на плечо, как сын. Потом то же делает миссис Пенсиллон – кладет ему руку на другое плечо, как сестра, как друг. У него теперь эполеты из рук вместо медалей, с которыми он расстался.

– Осталось еще одно, – говорит он наконец.

По его просьбе мы с Лекс приносим корзину со скамейки и раскладываем еду, которую не осилили сами, на рыхлом пятачке земли, где покоится продуктовый ящик и где был развеян прах его жены. Колокольчики над нами неустанно держат мелодию.

Джозеф перестарался с провизией на нас четверых, но никто не может перестараться, когда речь заходит о голоде парка. Мы оставляем изысканные сандвичи и сыр, ломтики холодного мяса и лосося, содержимое шести дорогих баночек, к которым почти не прикоснулись, паштет, оливки и фуа-гра. И, конечно, остаются пирожные, печенье, тот необычный хлеб и недоеденные куски. Мы возвращаемся в машину, в которой безопасно, и – спрашивая себя, просто спрашивая, что мы увидим на кромке леса, – останавливаемся там в свете фар и ждем, когда появятся на трапезу существа из чащи.

Я выражаю свою признательность книгам «Мистер Ал, певец и песни: личные воспоминания» Ричарда Винса и «Celui qui doit vivre[23]» Виктора Гюго, архиву журнала «Личности», хранящемуся в Техасском университете в Остине, ранчо Доби Пейзано, тоже в Остине (где и была завершена эта книга), и поместью миссис Марианны Пенсиллон. Я также должен поблагодарить жителей.