Своеобразие лексики, используемой при радиообмене, создавало немало забавных ситуаций. Например, обозначение «бортов», то есть самолетов. Если, помимо цифр, в их названии стояли еще и буквы, то их для лучшего понимания называли словами. Например, A, R, C звучали как «Альфа», «Ромео», «Чарли». Помнится, стоял на территории луандийского аэропорта одномоторный самолетик, на борту которого красовались литеры P и W. По принятым правилам, он представлялся в эфире как «Папа Виски».

Однажды при подлете к Луанде маломощная рация крошки никак не могла «добить» до контрольной вышки. Между тем наступало время снижаться и заходить на посадку. Эфир заполнили панические восклицания фальцетом:

– Луанда контроль, Луанда контроль! Вас вызывает Папа Виски! Вас вызывает Папа Виски! Прием!

После очередного нервного всхлипа «папы», прекрасно слышного нам, висевшим высоко в небе, но не доходившего до авиадиспетчера, в наушниках раздался спокойно-ироничный, густой бас пилота большого лайнера, тоже подлетавшего к Луанде.

– Эй, Папа Виски, ну зачем же так орать? – урезонил летчик коллегу. – Лучше скажи свои координаты, и я передам их контрольной вышке.

Через несколько секунд «папа» уже получал от авиадиспетчера указание снижаться до определенного эшелона.

На английском языке радиообмен вели только в международном аэропорту Луанды, где подчас на подлете «висел» десяток самолетов. Все их, прежде чем посадить, постепенно снижали, переводя с эшелона на эшелон. Каждый самолет должен был подтвердить получение команды. В самые «жаркие» моменты счет шел на мгновения. В других ангольских городах в воздухе одновременно находились по одному, максимум по два самолета. Там общение шло на португальском, и можно было не напрягаться.

Подчас приходилось вести радиообмен на испанском. В некоторых провинциальных аэропортах авиадиспетчерами работали кубинские военные. Особенно запомнился веселый парень из аэропорта имени Юрия Гагарина в южном городе Намибе, который в колониальные времена назывался Мосамедеш. Заслышав советский самолет в эфире, он так радостно вскрикивал и так яростно нажимал на «р», что его раскатистое «Аэр-р-р-р-р-р-р-р-р-офлот» буквально взрывало наушники, заставляя их нервно дребезжать.

Удобные наушники с микрофоном имелись только у одного переводчика, да и то его собственные, которые он купил в Москве. Мы оказались менее предусмотрительными. Кто же знал, что придется заниматься столь специфическим делом? Остальные общались в эфире с помощью ларингофонов, то есть двух маленьких приборов, которые передавали речь, если их плотно приложить к голосовым связкам. К горлу ларингофоны крепились с помощью ошейника, что вызывало неудобства. При африканской влажности и жаре кожа сильно потела и раздражалась. При первой возможности мы расстегивали ошейник и отсоединяли ларинги. Они свободно болтались на груди, а когда следовало выйти в эфир, мы подхватывали их и прижимали к горлу большим и указательным пальцами.

Теоретически, чтобы приступить к обязанностям бортпереводчика, требовалось пройти много этапов. Мы прошли только через одну процедуру: у нас измерили давление и сказали: «Ребята, вперед!» Прежде чем допустить пополнение к полетам, летчики усадили нас перед «черными ящиками» с записями переговоров, и так мы постепенно, за несколько недель, научились вычленять из эфирного хаоса то, что нужно.

Первые полеты совершались под присмотром других переводчиков, уже имевших необходимый опыт, и только потом, когда все давали добро, дозволялось выходить в рейс в одиночку. Как же это было жутко впервые без дублера, всегда готового прийти на помощь, запрашивать взлет и вести радиообмен при посадке, сознавая, что ты отвечаешь за человеческие жизни и висящую в воздухе многотонную махину. При этом все время пребывания в авиаотряде мы продолжали числиться при военной миссии, поэтому официально ни на каких самолетах якобы не летали.

За год никто из экипажей не погиб, никто не получил ранения. Мне говорили, что потом один «Ан-12» сбили ракетой и он разбился, но это, кажется, единственный случай больше чем за десятилетие. Если бы он произошел с нами, вряд ли бы мы выжили. Парашют, конечно, у меня имелся, вот только пользоваться им я не умел и никогда не прыгал.

Два неприятных эпизода на моей памяти все же случились. Товарищ из нашей институтской языковой группы, тоже бортпереводчик, летел в Кабинду. Приземление прошло неудачно, и у самолета сломалась стойка шасси. «Ан-12» развернуло прямо посреди полосы, но, к счастью, самолет не перевернулся и не загорелся. Экипаж эвакуировали другим бортом, а сломанный самолет так и остался ржаветь в Кабинде.

Второй случай произошел уже со мной, когда летели в Куиту. Городок расположен в самых что ни на есть «унитовских» местах, в гористом центре Анголы. Это был уже второй послеобеденный рейс. Подлетаем, и тут нам с земли сообщили о надвигавшейся грозе. Решайте, говорят, сами, что делать.

Садиться, как известно, гораздо сложнее, чем взлетать. По тому, как приземляется самолет, можно безошибочно судить о квалификации летчика. Посадка в грозу – отдельная песня. В тот день допеть ее до конца удалось только благодаря мастерству экипажа и удачному стечению обстоятельств.

Услышав в наушниках тревожные переговоры членов экипажа, я заглянул в дверь, которая вела в кабину пилотов. «Ан-12» заходил на взлетно-посадочную полосу, но прямо на нас, с другого ее конца стремительно надвигалась черная туча и стена густого дождя. В воде плескалась уже половина бетонной дорожки, а другая, ближняя, оставалась сухой. Командир на всякий случай ушел на второй круг. И тут выяснилось, что возвращаться в Луанду не менее опасно. Куиту плотно обложили грозовые облака.

Вокруг сгущались сумерки, сверкали молнии, и нам ничего не оставалось, как пойти на посадку. Приходилось спешить, и полосы «Ан-12» коснулся на заметно большей, чем положено, скорости. Мимо пронеслось здание аэровокзала, а мы катились и катились так же быстро, как в самом начале. Вот уже полоса должна закончиться, а самолет все никак не останавливался. И только у самой кромки посадочного поля, едва не пробив ограждение из колючей проволоки, машина замерла.

В наушниках наступила оглушительная тишина. С кресел никто не поднимался. Члены экипажа долго не могли проронить ни слова. Наконец, после томительной паузы летчики, как бы нехотя, зашевелились, задвигались, разгерметизировали кабину, открыли люк. Снаружи, как из брандспойта, хлестал ливень. Я глянул вниз. Покрышки на шасси напоминали изорванные половые тряпки. Втулки колес сточились, из круглых стали квадратными и нагрелись так, что шипели от падавших на них и мгновенно испарявшихся капель. Потом нам рассказали, что, когда мы тормозили, искры брызгали снопами.

Нас приютили в казарме кубинцы из местного военного гарнизона. Они сытно накормили рисом и курицей, поджаренной на оливковом масле, отвели в спальню. После стольких волнений сразу ложиться не хотелось. Мы долго сидели на первых «этажах» трехъярусных кроватей и вели дружескую беседу на портуньоле – смеси португальского и испанского.

В тот вечер, помимо прочего, я узнал одну практическую вещь, которая оказалась в Африке исключительно полезной. Кубинцы научили просто и быстро готовить вкусный салат из авокадо. В СССР этот замечательный плод совершенно не знали. Лично я впервые встретил странное название случайно, когда в школе, убирая во время дежурства класс, наткнулся на учебное пособие, посвященное тропическим фруктам. Там говорилось, что по вкусу авокадо напоминает… шоколад. Из написанного следовало, что если автор его и видел, то только на картинках. Но это я понял гораздо позднее, а в тот день просто подивился тому, какие чудеса встречаются в далекой Африке.