Так, мало-помалу, с помощью намеков и недоговоренностей, упоминаний о мелких частностях, ссылками на более крупные обобщения и восхищаясь собственной виртуозностью, Шелленберг смог или думал, что смог, подточить цепь, на которой держалась безусловная верность Гиммлера, верность, позволявшая ему скрывать внутреннюю неустойчивость. В то же время в системе религиозных ценностей Гиммлера, из которой начал постепенно выпадать идол Адольфа Гитлера, Шелленберг начал методично, несмотря на упорное и отчаянное сопротивление, создавать новый и, пожалуй, еще менее приемлемый образ – образ самого Гиммлера, который должен был стать вторым фюрером, вторым воплощением духа арийской Германии. С каким упорным терпением давил на Гиммлера Шелленберг и с каким упорством Гиммлер сопротивлялся, становится ясно из составленного Шелленбергом длинного, самодовольного и довольно скучного описания этих нескончаемых маневров. В феврале 1945 года, после того как Гиммлер не справился с обязанностями генерала, он, впав в отчаяние и страдая физически и душевно, отправился в клинику профессора Гебхардта в Хоэнлихене, но не обрел там душевного комфорта. Как мог Шелленберг оставить Гиммлера наедине с негодяем Гебхардтом? Шелленберг немедленно прибыл в Хоэнлихен с новым набором предсказаний от астролога Вульфа и снова заговорил на любимую тему. Когда граф Фольке Бернадот, представитель шведского Красного Креста, приехал в Берлин, Шелленберг с такой дипломатичностью устроил его переговоры с упрямым Гиммлером, что не стали протестовать даже Риббентроп и Кальтенбруннер! Конечно, переговоры были неудачными и слишком торопливыми, так как Бернадот не имел полномочий от союзного командования, а Гиммлер не мог действовать независимо от Гитлера. «Вы можете считать это сентиментальным и даже абсурдным, – говорил Гиммлер, – но я поклялся в верности Адольфу Гитлеру и, как солдат и немец, не могу нарушить эту клятву»[128]. Однако Шелленберг не отчаивался, надеясь когда-нибудь переубедить Гиммлера. Но все же чувствуется горечь в словах, которыми Шелленберг оправдывает свое недовольство мучительными сомнениями Гиммлера. «Я стал тем, кто я есть, только благодаря Гитлеру, – умоляюще твердил Гиммлер. – Я построил СС на фундаменте личной верности; я не могу отказаться от этого основополагающего принципа». Но изобретательный искуситель тотчас подсказывал сотни способов обойти приверженность основополагающим принципам. В ответ Гиммлер начинал жаловаться на «пошатнувшееся здоровье», и «действительно», подтверждает Шелленберг, «он являл собой картину мятущейся души, разрываемой на части беспокойством и досадой». Но на Шелленберга не производило впечатления зрелище нравственных мук у человека, который казался ему (и это действительно было так) достойным любви и восхищения. «Я боролся с ним, – жестко констатирует Шелленберг, – как дьявол борется за человеческую душу».

Шла уже весна 1945 года, когда настал решающий момент и Шелленберг отбросил все свои ухищрения, бесплодные намеки и без обиняков раскрыл Гиммлеру весь свой проект. Он долго колебался, ибо Гиммлера по-прежнему окружали другие, более зловещие советчики: Кальтенбруннер, австрийский головорез, начальник центрального аппарата Гиммлера, а следовательно (по крайней мере, теоретически), непосредственный начальник самого Шелленберга, Кальтенбруннер, голова которого кружилась от личного благоволения Гитлера; Скорцени, венский террорист, спасший Муссолини и похитивший сына венгерского регента, руководивший (под началом Гиммлера) всеми террористическими бандами на территории рейха; и Фегеляйн, невежественный любитель лошадей, представитель Гиммлера в ставке Гитлера, ставший полноправным членом ближнего окружения Гитлера наравне с Борманом и Бургдорфом. Это была «южная» партия, твердолобые фанатики, призывавшие к сопротивлению и с пеной у рта вопившие о славной Götterdämmerung[129] в Баварских Альпах; в то время как «северяне», такие как Шпеер и Шелленберг, предпочитали мыслить в понятиях политического компромисса. Тем не менее Шелленберг чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы пойти на риск. «Итак, вы требуете, чтобы я низложил фюрера?» – спросил Гиммлер. «Да», – ответил Шелленберг. Точки над «i» были поставлены, и разговор перешел на другой уровень.

«Во время этих бесед, – говорит Шелленберг, – Гиммлер стал часто говорить об ухудшении здоровья Гитлера. На мой вопрос о том, как же он в таком случае сохраняет свое влияние, Гиммлер ответил, что энергия Гитлера не уменьшилась, но противоестественный образ жизни, превращение ночи в день, постоянное недосыпание, непрестанная суета и нескончаемые вспышки ярости совершенно истощили окружение и создали в ставке невыносимую атмосферу. Я говорил о том, что покушение 20 июля вредно отразилось на здоровье Гитлера, в особенности на его голове. Гиммлер соглашался с такой возможностью. Он все время говорил о сутулости Гитлера, о болезненной бледности, о трясущейся левой руке Гитлера, об операции на голосовых связках, сделанной в ноябре, которая, несомненно, стала результатом полученной Гитлером контузии».

Эти не вполне точные, как мы видим, высказывания Гиммлера позволили изобретательному Шелленбергу прибегнуть к новым аргументам. В начале апреля он обратился к своему другу, профессору де Кринису, директору психологического института в Шарите, за сведениями о здоровье Гитлера. Де Кринис сам не принадлежал к группе врачей, имевших непосредственный доступ к Гитлеру, но, вращаясь в медицинских кругах, он, естественно, слышал высказывания врачей, наблюдавших фюрера. «По моему мнению, – ответил де Кринис, – ненормальные движения Гитлера, которые я лично видел в документальных фильмах, явно свидетельствуют о болезни Паркинсона». При упоминании этого волнующего названия Шелленберг оживился. Он устроил встречу Гиммлера с де Кринисом, на которую рейхсфюрер привел руководителя службы здравоохранения рейха доктора Конти, самого отпетого шарлатана из всех нацистских врачей. Де Кринис повторил свои мысли относительно заболевания и симптомов болезни Паркинсона и позднее отметил, что рейхсфюрер выслушал его «с большим интересом и пониманием».

Несколько дней спустя, 13 апреля, Гиммлер вызвал Шелленберга в свою ставку в старом Цоссенском замке в Вустрове, и там они в течение полутора часов гуляли в цветущем лесу. «Шелленберг, – сказал Гиммлер, – я полагаю, что с Гитлером нельзя больше иметь дела. Как вы думаете, де Кринис прав?» Шелленберг ответил, что не видел Гитлера два года, «но все результаты его деятельности, которые я вижу очень ясно, заставляют меня думать, что настало время действовать». В том разговоре они не стали обсуждать детали: еврейский вопрос, новые зарубежные контакты, новые переговоры по тайным дипломатическим каналам Шелленберга.

«Гиммлер был сильно расстроен. Гитлер откровенно демонстрировал свое отчуждение. В качестве позорного наказания Гитлер приказал личному составу дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер» снять нарукавные повязки[130]. Он сказал, что не может доверять никому, кроме штандартенфюрера доктора Брандта[131] и меня. Что ему делать? Он не может убить Гитлера, отравить или арестовать в имперской канцелярии. Если это сделать, то остановится вся военная машина рейха. Я объяснил ему, что все это не важно. Было только две возможности. Он может пойти к Гитлеру, описать ему события, произошедшие за последние два года, и убедить добровольно уйти в отставку. «Это абсолютно невозможно! – горячо возразил Гиммлер. – Он тут же впадет в ярость и собственноручно застрелит меня на месте!» – «Тогда обезопасьте себя, – сказал я. – У вас в подчинении достаточно офицеров СС, которые могут внезапно арестовать Гитлера. Если же этот выход тоже не годится, то мы можем привлечь к этому делу врачей».