Когда мы выезжаем на шоссе, мне грустно, что приходится расстаться с океаном. Я гляжу в окно, потому что мне совсем не хочется об этом говорить. Прежде чем я смогу выразить свои чувства, мне нужно все хорошенько обдумать и обсудить с Рут. Она хорошо разбирается в жизни.

— Не хочешь познакомиться с моей матушкой? — спрашивает Джон.

— Хм… конечно, — удивляюсь я. Странно, что Джон хочет познакомить меня со своей семьей. В конце концов, это ведь всего первое свидание.

— Я тебя не заставляю. Можно и в другой раз, — почувствовав мое смущение, говорит он.

Я меняю свое решение. Чем больше я узнаю о Джоне, тем лучше.

— Нет-нет. С удовольствием. Далеко она живет? Вместе с твоим отцом?

— Нет, отец умер, когда мне было семь лет. Мама вышла замуж во второй раз, когда мне было двенадцать. Мой отчим был прекрасным человеком, его звали Эдуард О'Киф.

— У тебя есть братья или сестры? — спрашиваю я.

— Нет.

— Значит, ты один заботишься о своей маме.

Джон Тальбот молчит, и каким бы ни было тому объяснение, я не хочу принуждать его. Его поведение становится все более понятным для меня. Он никогда ничего не скажет прямо. Просто замолкает, если чувствует себя неловко или просто не хочет говорить. И это молчание выдает его. Но ведь все интересные мужчины уклончивы? И у него есть своя тайна. Поэтому я не слишком удивляюсь, когда он въезжает в ворота с надписью «Кридмор».

Если вы не знаете, что такое «Кридмор», и внезапно услышите это название, то, возможно, подумаете, что это название какого-нибудь имения, к которому ведет широкая дорога с вековыми дубами, увитыми плющом, вдоль нее. Но это совсем не имение. Это дом престарелых — людей, которые уже не могут сами о себе позаботиться, и которым необходим отдых от нашего шумного мира. По крайней мере, так объясняли мне, когда я была маленькой.

— Твоя мама здесь работает? — спрашиваю я Джона, пока мы идем к крыльцу.

— Нет, она живет здесь вот уже три года.

Джон открывает передо мной дверь. В конце небольшого коридора располагается просторная комната для посещений. Вдоль ее стен в инвалидных колясках сидят старики, некоторые в одиночестве, некоторые в окружении родственников. Удивительно, но центр комнаты пуст, словно в цирке, когда публика собирается в ожидании представления.

Мы подходим к регистратуре. Пациенты здесь чистые и ухоженные, но разве такая забота может облегчить их душевную боль и тоску? Медсестра приветствует Джона, и он заполняет бланк посещений.

— Мама родила меня поздно. Ей было почти сорок Примерно четыре года назад у нее был инсульт, — объясняет Джон. — Первый год я сам за ней ухаживал, но потом снова инсульт, обширный, теперь она не может говорить. Врачи предлагали устроить ее в госпиталь при монастыре на Стейтен-Айленд, но маме никогда не нравилось это место. Я спросил, есть ли другие варианты, и один их докторов порекомендовал мне это заведение.

Джон открывает дверь в палату своей мамы и жестом приглашает меня войти. Это просторная комната, стены выкрашены в нежно-зеленый цвет, обстановка скромная. Здесь большое окно с видом на сад с ухоженным газоном.

В палате находятся две пациентки. Миниатюрная леди с седыми волосами, что ближе к двери, почти сидя спит в своей постели, откинувшись на гору подушек. На дальней кровати сидит столь же миниатюрная леди, которая ест свой ланч и глядит в окно. Ее волосы завиты в локоны, а короткие ногти накрашены ярко-красным лаком. На ней отглаженный розовый халат, застегивающийся спереди на молнию.

— Я сегодня не один, — говорит Джон и целует ее в щеку.

Она улыбается и смотрит на него сверху вниз, потом берет его за руку. Он наклоняется и целует ее еще раз.

— Я бы хотел представить тебе Лючию Сартори.

— Здравствуйте, миссис О'Киф, — улыбаюсь я.

Она равнодушно осматривает меня с ног до головы и возвращается к еде.

— Я принес тебе немного зефира в шоколаде. — Джон ставит коробку со сладостями подле нее на столик. — Они хорошо за тобой ухаживают?

Она молчит, но на этот раз уже не кажется такой же безучастной. Очевидно, за ней все-таки хорошо заботятся. Свежее белье на постели и идеальная чистота в комнате.

Джон пододвигает стул и жестом приглашает меня присаживаться. Сам садится на краешек кровати, берет свою мать за руку и расспрашивает ее. У Джона такой же волевой подбородок, как и у его матери, но у нее светло-голубые глаза, а у Джона — серые. Ее лицо обрамляют седые желтоватые волосы — в молодости, наверное, они были ярко-рыжими.

— Миссис О'Киф, вы были рыженькой? — спрашиваю ее я.

Миссис О'Киф снова глядит в окно и вздыхает. Потом тянется за зефиром, который принес ей Джон, открывает коробку и предлагает нам. Уже полчаса, как Джон пытается пересказать ей последние события, но, кажется, она совсем его не слушает. Он не отступается в своих попытках развлечь ее.

У меня никогда не было знакомых, которые бы жили в таких заведениях, как «Кридмор». Когда бабушка переехала к нам после смерти деда, мы сами о ней заботились. Нам и в голову не приходило искать помощи вне дома. Я смотрю на миссис О'Киф и задаю себе один единственный вопрос: «Представляла ли она себе, что вот так закончит свои дни?» Джон очень заботлив, он просит медсестер должным образом за ней ухаживать. Моя мама всегда советовала мне узнать, как сын заботится о матери. Я поражена тем, что увидела сегодня.

До Манхэттена мы добираемся быстро, несмотря на то, что движение в туннеле Мидтаун довольно плотное. Сейчас только шесть часов вечера, но мне кажется, что намного больше. Мы провели друг с другом весь день, так много всего произошло, словно не день прошел, а целый месяц. Все, что мне довелось увидеть сегодня, все эти переезды утомили меня. Я устала даже от Джона. Для меня он слишком умен. Ему нужна спутница, которая могла бы не просто заинтересованно слушать, а поддерживать разговор. Ему нужна собеседница, с которой он смог бы разделить все свои идеи, так быстро рождающиеся в его голове.

Джон останавливается у моего дома, выходит, открывает мою дверь и помогает мне выйти из машины. Потом за талию поднимает меня в воздух. Я кладу руки на его плечи, потому что мои стопы едва касаются земли. Не говоря ни слова, он целует меня. Он так крепко держит меня, что мне кажется, будто я связана с ним. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его глаза, но они закрыты. Интересно, о чем он думает. Сейчас февраль, поэтому от холода я начинаю дрожать. Я прислоняюсь носом к его щеке, потому что его лицо очень теплое.

— Спасибо тебе, — ласково говорит он.

— Мистер Тальбот?

— Да?

— Вас не учили, что, прежде чем поцеловать девушку, неплохо бы спросить ее.

— Кажется, нет, — смеется он.

— Я думала, все должны соблюдать это правило.

Я поднимаюсь по ступеням крыльца и достаю ключ. Джон Тальбот ждет рядом с машиной, чтобы убедиться, что я вошла в дом и что со мной все в порядке. Я выглядываю на улицу из окна и слышу, как он насвистывает какую-то мелодию, забираясь в свой «паккард». Джон открывает портсигар, достает сигарету, вставляет ее в мундштук, закуривает и трогает с места. В тот момент, когда машина заворачивает за угол и исчезает из виду, я чувствую грусть. Вот он, первый признак влюбленности: не можешь переносить даже краткой разлуки. Когда я смотрю на него, мне кажется, я не достойна его; но меня безумно к нему тянет. Это любовь, которую я должна выстрадать, но почему-то я уверена, что он того стоит.