тоже люди, правда, в меховых перчатках и играют в чехарду с белыми медведями, но они тоже ждут, когда ты придешь им на выручку.

А в тон им, как всегда набычившись, он отвечал:

— Я выбрал испанский, потому что это наш язык. Язык мечтателей. На нем говорил Дон-Кихот.

— Салют и солидарность! — склоняя головы, отвечали друзья.

Непонятно, по какому психологическому закону восстанавливаются в памяти не мрачные картины полицейской облавы, ареста, тяжелого марша под конвоем на вершину Матезской горы и водворение под раскаленные своды тюрьмы, переделанной когда-то из средневековой крепости, а россказни сиенского портного и шутки старых друзей?

А между тем история восстания в южной провинции Италии была на самом деле не столь веселой, скорее трагической. Но ему, тогда двадцатишестилетнему и в самом деле жизнерадостному, в ореоле молодости, в восторге коллективного самопожертвования все казалось безумно отважным, бесшабашным, хмельным, чему есть прекрасное русское название — трын-трава.

Малатеста и Кафиеро вовлекли его в безнадежный план, по которому необходимо было завербовать сравнительно многочисленный отряд вооруженных инсургентов и двинуться к цели через Юг Италии. Отправная точка — самая отдаленная провинция Беневенте. Там беднота, измученное поборами чиновников невежественное крестьянство. Считали, что если захватить поначалу две-три деревни, раздать жителям из казенных складов или амбаров соль и табак, а также конфискованные в мэрии наличные деньги, а заодно уничтожить на глазах у осчастливленных рыбаков списки налогоплательщиков, то этот пример проложит партизанам дорогу из деревни в деревню, из провинции в провинцию, и так до самого Капитолия. Ах, какая это была глупость! Но как она завораживала надеждой...

Несколько вечеров Абрам Рублев излагал заговорщикам свою инструкцию по ведению партизанской войны в горах и лесах, на пересеченной местности. Тут было о чем поговорить. Его вдохновлял и беспримерный опыт Гарибальди, запомнились и лекции в артиллерийском училище об операциях Дениса Давыдова и Фигнера в 1812 году.

Он радовался. Наконец-то Абрам Рублев, херсонский купец, нашел свое место.

Горстка революционеров иногда проявляла предусмотрительность. И на этот раз разумно предполагали начать дело в июне, когда растает снег на вершинах Матезских гор.

С грузом оружия в сопровождении молодой русской девушки он приехал в городок Сан-Лупо и нанял домик под склад.

Но, как всегда, подвел случай. Нашелся предатель и спутал все карты.

Но даже если бы и не было предателя, старой лисы Фарины, когда-то подручного Кавура, попортившего немало крови Гарибальди, все равно предприятие было обречено на провал. В городке полторы тысячи жителей. Каждое новое лицо на виду, и вдруг — скопище иногородних! Они съезжались со всех концов Италии. Начальник полиции, заранее предупрежденный, мог бы обойтись и без доноса Фарины. Повстанцы и сами понимали, что смешно отсиживаться, обманывая и карабинеров и самих себя.

Вечером пятого апреля в городке началась перестрелка. Карабинеры атаковали повстанцев, чтобы рассеять их и захватить склад оружия. Впрочем, и оружия-то было всего два ящика.

Не так уж много пролилось крови. Был ранен один карабинер, который вскоре и умер. Но это событие сильно устрожило статью обвинения.

И этой же ночью на станции были схвачены четверо, и в том числе он сам. Все произошло так молниеносно и неожиданно, что он даже не успел выхватить из кармана револьвер.

Как разворачивались дальнейшие события, он узнал только в тюрьме от Кафиеро. Почти целую неделю отряд, более двадцати человек, уходил от преследования, поднимался по гористым тропам к вершине Матезе, минуя сугробы сползавшего под ногами снега. Местный крестьянин шел проводником. За ним гуськом плелись грузчики, типографщики, портные, сапожники, ковровщики, шляпочники — итальянцы из многих провинций, движимые одним желанием — послужить своей отчизне, как Гарибальди. Замыкал колонну Кафиеро.

Они захватили два маленьких городка и сумели все сделать, как предполагали, как учил Михаил Бакунин,— раздавали деньги, взятые у сборщика налогов, соль и табак. Но как это было смехотворно мизерно в сравнении с затраченными усилиями и риском.

И все же их настигли регулярные королевские войска — пехота, кавалерия и части карабинеров. Тут-то и наступил конец, в сущности, бессмысленной бакунинской «пропаганды действием».

Юнцов Малатесты могли бы образумить Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Только они, пожалуй, могли сдержать их бесплодный порыв. Чем больше проходит времени, тем сильнее тянутся к мыслителям этим все, кто стремится послужить человечеству. Вот и сегодня случилось так, что в один день принял в своем доме Энгельс двух бойцов Матезских гор. Так они и не успели обняться и сказать друг другу: «Салют и солидарность!»

Разошлись, наверное, чтобы никогда больше не встретиться. А жаль. И еще жаль, что не припомнили вместе с веселым портным тот прекрасный финал тюремной эпопеи.

Умер король Виктор Эммануил II. Он не успел приговорить их к смерти, не успел — сам умер. Гора с плеч. Он не умер, но в бозе почил, не увидев их смерти. И прошло всего пятнадцать дней — на престоле воцарился Умберто I. Он даровал амнистию.

Первым выпустили за тюремные ворота, как иностранца, «херсонского купца Абрама Рублева, русского подданного». Но он замешкался в городке. Куда ему спешить, в самом деле? Он дождался товарищей.

В деревенской таверне вчерашние инсургенты, еще не сбросив арестантских курток, засели пировать за просторным, грубо оструганным столом. Кьянти лилось в тот вечер рекой, потому что крестьяне просовывали в низкую дверь и в окна кувшины с крепким местным вином. В разгар веселья Малатеста и Кафиеро поднесли русскому другу чудесный подарок. Кто изготовил его, прокалил в кузнечном горне, отковал, отточил, этот кинжал?

Малатеста сказал тогда, протянув на вытянутой правой руке кинжал, а на левой — черные кожаные ножны:

— Это не символ. Совсем не символ, дорогой друг. Мы расстаемся с ним. А когда наступит время, рази им врага.

Какая определяющая минута жизни! Кажется, никто не заметил за широкой улыбкой, веселым смехом, как он смахнул слезу. Тайная вечеря в сельской глуши Италии! Набежавшие отовсюду мальчишки оседлали окна траттории. Звенели стекла разбитых стаканов под возгласы ошеломленной хозяйки. Обнимались. Лобызались. И давно уже погасли огни во всех окнах деревни.

Утром в одноконной коляске священника доктор прав укатил на станцию. Он спешил к поезду, ему было недосуг — скорей, скорей домой, в Сиену! Никого не взял с собой.

— Я, конечно, могу подвезти, да тесно. Намнет вам бока в этой сельской таратайке.

Он помахал рукой земляку-портному, и в облаке щебеночной пыли Луиджи Карачелло, со своей шатией вышедший на дорогу, тоже помахал рукой, но движением, каким отгоняют мух с лица покойника.

В тот день