А часом позже, в одиночку, чтобы насладиться прощанием с Матезой, зашагал Абрам Рублев. Он был молодой, как говорили, красивый, богатырского сложения, хотя бог и не наградил его богатырским ростом.

Его спрашивали на дорогах:

— Куда путь держишь, милый человек?

— Из Вологды в Керчь.

Его, конечно, никто не понимал. Он оборачивался и договаривал:

— Из Керчи в Вологду.

Он был давненько не стрижен. Кончики его кудрей, когда он закидывал голову, чтобы взглянуть на горные вершины, цеплялись за кожаные узелки висевшей за плечами котомки. И вдруг набегало горькое чувство — вспоминалось прощание доктора прав с сиенским портным. 11 снова чему-то улыбался. Еще не растаял снег на Матезе. Ну да ничего. Он не обескуражен.

В стоптанных башмаках, а то и босиком прошел он всю страну с юга на север. Иногда не было и сантима в кармане, а в торбочке болтались подаренный кинжал, испанский словарь и затрепанный томик Сервантеса.

Улегшись на спину в тени цветущего оливкового дерева, он рыскал в строках словаря и думал о том, что каждый народ способен до тонкости выражать свои чувства и мысли только на им же созданном языке. Нелегальный бродяга с чужим паспортом, он чувствовал себя на каникулах в этом пешем путешествии, свободным от обязательств, взятых добровольно и навечно. Он любил красоту во всем. Италия, ее народ, ее природа покоряли его прелестью красок и звуков. Вдали звенели колокола, пели в рощицах и садах незнакомые птицы. Райская страна! Он шел веселый, пел песни забытого навсегда детства, по пути выстругал деревянный манок-свистульку, приманивал к себе птиц. А иногда деревенские псы доверчиво окружали его, чутьем понимая, что от этого веселого человека худа не будет, и он далеко уводил их за собой.

От главной дороги проселки уходили к прудам, он купался, когда становилось жарко, в полдень. И снова — на мощенную щебнем дорогу, ведущую к холмам, где вдали виднелись старинные замки, шпили церквей. Он туда не поднимался, не надо.

Наступили жаркие времена, и он ночевал вблизи дороги, положив под голову свою котомку, ощущая затылком кинжал в кожаных ножнах. Ему шел двадцать седьмой год. Все было впереди. Пусть неудача. Он нисколько не усомнился. Толчок. Только толчок. Нужен только толчок. И в глухих лесах Урала или на побелевших от зноя землях Кастилии — все равно.

С сапогами на плече он прошел поймой большой реки. Она разлилась в половодье без конца и края.

В Милане он на короткий срок изнемог, не пожалел пяти сантимов, сел в омнибус, чтобы выбраться на противоположную окраину великого города. Ему изменила привычная любознательность. Он просто устал.

— Чего уселся на господских местах? — гаркнул кондуктор.

Сергей рассмеялся. Значит, похож. Не отличают от простого народа, которому век служить.

— Проваливай!

Он подмигнул кондуктору и выпрыгнул на ходу, послав надменному церберу воздушный поцелуй.

В конце апреля он вышел наконец через альпийские перевалы в Швейцарию. В первом же пограничном городке встретил русских скитальцев-эмигрантов.

— Хочу писать. Теперь в Женеву, сотрудничать в «Общине». Очень заскучал по русскому языку,— сказал он товарищам вечером после скромной трапезы, вставая из-за стола таверны.— Угостили меня на диво. Первый раз за два месяца наелся досыта.

...Он понял, что вокруг плотная серая мгла, только у одноколейки, когда из-за поворота возник огненный глаз паровоза, осветил темноту и промчался вперед. Зловещий свет будто царапнул, растревожил что-то забытое, и снова платформы потонули в спокойной полутьме

Лягушка в банке

С полудня старый Джеймс, лакей лорда Сэвиджа, наблюдал, как неистовствует петербургская гостья, приглашенная поселиться в доме в отсутствие хозяев. Она металась по комнатам, за завтраком отослала повару пудинг — сыроват. Ткнула в плечо свою горничную Глашу, которая принесла ей недостаточно горячую воду для какого-то косметического компресса, и, наконец, устроила истерику, когда попугай, недоверчивая ехидная птица, ущипнул ее за палец. Нетрудно было заметить, что нервы ее расходились после того, как почтальон принес какой-то увесистый пакет. Печальные известия? Едва ли. Об огорчительном обычно пишут короче. Может быть, денежные затруднения? Но в этих случаях леди не обнаруживают своих чувств так открыто. Да и леди ли она? До сих пор она держалась с достоинством. Джеймс привык подавлять в себе любопытство, неизбежное у людей, обладающих неограниченным досугом, и отложил решение этого вопроса. Но под вечер, проходя мимо полуоткрытой двери туалетной, он увидел лицо леди Новиковой, отраженное в зеркале, и ужаснулся

В овальном зеркале, поддерживаемом двумя фарфоровыми амурами, отражалось неузнаваемое лицо, сплошь покрытое ломтиками сырой, вяло-розовой телятины. Незащищенным остался только вздернутый, слегка посиневший нос и густые соболиные брови. Силы небесные! Леди Сэвидж не употребляла даже обычных притираний и сияла красотой и свежестью в свои сорок пять лет. Богобоязненному Джеймсу это лицо показалось какой-то готтентотской маской, он отшатнулся от двери, но питерская гостья нестеспительно позвала его, подала запечатанный конверт и приказала ехать по указанному адресу. К тому же от Джеймса требовалось не только доставить письмо, но и незамедлительно привезти адресата. «Живого или мертвого»,— добавила она. Нет, безусловно, эта женщина не леди. Зачем может понадобиться даме из общества покойник? Решив для себя этот вопрос, Джеймс отправился распорядиться, чтобы закладывали лошадей.

Оставшись одна, Ольга Алексеевна заметила, что во время разговора от ее скулы отвалился ломтик телятины. Она нагнулась к зеркалу, чтобы посмотреть, не разгладились ли мелкие морщинки около глаз, и, не увидев ничего утешительного, с яростью принялась сдирать с лица куски мяса и швырять их на салфетку. Лицо ее исказилось. Она увидела себя в зеркале, испугалась и снова принялась приклеивать ломтики к щекам. Густые брови ее шевелились, то сдвигаясь, то раздвигаясь, подобно гусеницам, копошащимся в увядших цветах, хотя по рекомендации врача-гигиениста ей полагалось сидеть сорок минут, не двигая ни одним мускулом лица. Сегодня она была слишком взволнована, чтобы послушно следовать этим советам. И не в силах сдержать негодования, резким движением сбросила с туалетного столика кипу бумаг, исписанных прозрачным, каллиграфическим почерком Гуденки.

Дерзкий план агента Рачковского осуществился лишь отчасти. Ольга Алексеевна действительно пришла в ярость, прочитав корреспонденцию Степняка, но ничуть не посчитала Гуденку, как он полагал, добросовестным тупицей, а сразу разгадала его намерение поиздеваться над ней. Ошибся он и в том, что ее до глубины души возмутят дифирамбы, -адресованные «преступному эмигранту». Глубины ее души гораздо более были затронуты беспримерной дерзостью Гуденки и страхом перед тем, что, раз он позволил