Нет, он чувствует себя потерянным. Одиноким.

Опустошенным.

Он выходит из подворотни в ночь, стараясь не думать о происшедшем. Как в детстве, когда его все доставало и хотелось убежать, ноги ведут его в то единственное место, где он мог спрятаться. Место, где он мог чувствовать себя обычным ребенком.

Спортзал.

Теперь он заколочен. Вся улица опустела. Вдали по тротуару шаркает пара бродяг, больше никого. Мэтт обходит здание и отрывает доски от окон раздевалки – как в детстве. Источенное гнилью и термитами дерево от одного прикосновения рассыпается в труху. Должно быть, зал был заброшен уже давно.

Когда Мэтт забирается внутрь, ноздри забивает пыль. Но даже несмотря на это, несмотря на полнейшее запустение, он чувствует запах опилок и пота. Или ему чудится?

Как бы то ни было, в зале он успокаивается и вновь становится собой. Мэтт почти наяву слышит, как он, еще мальчик, колотит боксерскую грушу, выдавая пулеметные очереди ударов в попытках снять напряжение повседневной жизни.

Теперь все это в прошлом. Как и его отец. Как лыжная маска и украденная у офицера Лейбовица дубинка.

Мэтт выходит из раздевалки и идет к рингу в кромешной тьме. Его шаги эхом разносятся вокруг. Подойдя к рингу, он протягивает руки сквозь канаты и гладит пыльный настил. Затем хватается за грубые канаты, проверяет их на ощупь.

В этот момент он понимает, что не один.

Рядом бьется чье-то сердце. Быстро. Испуганно.

Мэтт выпрямляется и поворачивается на звук.

– Покажись, – говорит он, стараясь звучать убедительно, – я тебя не обижу.

Сердцебиение еще учащается. Раздается испуганный вздох. Мэтт почти слышит удивленный возглас. Девочка. Юная.

Скрипят половицы. Натягивается резинка. Что-то резко свистит в воздухе.

Мэтт вздергивает руку и ловит нацеленный ему в лицо шарик от подшипника.

Пауза.

– Ну ты даешь!

Он был прав. Девочка, лет пятнадцати-шестнадцати.

Мэтт роняет стальной шарик, и тот со стуком падает на деревянные доски. Отзвук разносится по всему залу.

Девочка шагает к нему, и Мэтт чувствует на себе ее взгляд.

– Ты чего в темных очках? Носить их ночью – это же стремно! Если ты думаешь, что круто в них выглядишь, то ошибаешься. Такие очки только молодящиеся старики носят.

– Я слепой.

– Серьезно? – Девочка смеется, и к удивлению Мэтта, в ее голосе не звучит ни капли стыда или смущения. – Извини, чувак.

– Ничего.

– А глаза у тебя есть?

– Ага, есть.

– Что случилось? Родился слепым?

– Какая ты любопытная.

– В моем возрасте положено быть любопытной. Так что, ты с рождения слепой?

– Нет, пострадал в аварии.

– Что за авария?

– Не хочу об этом говорить. Как тебя зовут?

– Микки.

– Как мышонка?

– Ой, как оригинально. Ты, безусловно, первый, кто об этом спрашивает. А тебя как зовут?

– Мэтт Мёрдок. Что ты тут делаешь, Микки?

– Живу я тут. Какое тебе дело?

– Ты – хозяйка зала?

– Ну… не то чтобы хозяйка, но кроме меня и крыс тут хозяйничать некому, так что можно и так сказать. Моя очередь спрашивать. Зачем слепой старикан шатается по Адской Кухне посреди ночи?

– Какой я тебе старикан?! Мне всего двадцать семь.

– Извини, чувак, но все, кто старше двадцати одного – стариканы. Жизнь начинает катиться к закату, все дела. Так что ты здесь забыл?

– Я тренировался здесь, когда был ребенком. И мой отец тоже, – Мэтт показывает на стену слева от себя. – Раньше тут висели плакаты.

– Тот чувак в красном костюме дьявола? – спрашивает Микки, подходя к стене. – Джек Мёрдок?.

– Ага. Там был и другой плакат, с титульного боксерского поединка. Должно быть, кто-то снял.

– Почему он так наряжен?

– Он… отец был хорошим парнем и отличным бойцом. Но было время, когда все отказывались выходить против него на ринг.

– Почему?

– Не хотели связываться с его… промоутером. Но отец не мыслил жизни вне ринга, вот и соглашался на любые поединки, пусть и развлекательные.

Мэтт поворачивается к плакату. Он помнит каждую его деталь: отца в красном трико с плащом, вышитые на груди буквы.

– Благодаря школьным хулиганам прозвище отца передалось и мне, – говорит он.

– Какое прозвище? Дьявол, что ли?

– Нет. Сорвиголова.

– Прозвище как прозвище, – говорит Микки.

Мэтт еще немного предается воспоминаниям, после чего отворачивается от плаката.

– Так что ты здесь делаешь? Мне кажется, играть здесь не слишком безопасно.

– Здесь лучше, чем на улице.

– А где твоя семья? Есть у тебя родители?

– Они в ночлежке для бездомных. Нас выселили вместе с остальными жильцами дома. Незаконно, но всем плевать.

– Раз твои родители в ночлежке, почему ты здесь?

– Шутишь? Там кругом извращенцы и психи. Тут гораздо лучше. Надеюсь, ты не извращенец? Если что, у меня нож есть.

Мэтт с улыбкой поднимает вверх руки.

– Не, я не из таких.

– Так какими же ветрами тебя сюда занесло, Мэтт Мёрдок? Пришел на зов призраков прошлого?

Мэтт вздыхает.

– Честно – не знаю. Но раз пришел, то можно и потренироваться. Хочешь поспарринговать?

– С тобой?

– А то. Или боишься, что слепой чувак тебя уделает?

Микки прыскает со смеху.

– Размечтался, старикан!

Три недели назад

Бен Урих любит поспать. Нет, не так. Обожает поспать. Только во сне его мозг прекращает работать, а мысли перестают крутиться в голове, словно перебравшие кофеина белки в колесе. Только во сне он может… расслабиться. Если хоть чуть-чуть недоспать, он становится раздражительным.

Особенно он не любит, когда его будят посреди ночи.

– В чем дело?!

Бен задевает стоящий на тумбочке стакан с водой, и тот с глухим стуком падает на ковер.

– Минутку.

Он рассеянно поднимает стакан, усаживается на кровать, протирает глаза и проверяет время.