— Здесь, о, царь! Там, снаружи! Ты не можешь этого не слышать!

Теперь я и точно слышу доносящуюся снаружи тоскливую мелодию.

Все находящиеся в шатре устремляются к выходу взглянуть, в чём дело. На площадке перед шатром высятся оставленные на ночь в вертикальном положении двадцать четыре сариссы.

Ветер, блуждая меж их древками, выдувает этот грустный мотив.

Повар Адмет застывает как вкопанный. Как и все мы. Похоже, эта меланхолическая музыка окончательно разобьёт его сердце.

Заметив это, один из конюхов, парнишка по прозвищу Подмётка, подходит к повару и, обращаясь к нему самым ласковым, почтительным тоном, заявляет:

— Сариссы поют.

Повар поворачивается к нему со столь изумлённым выражением, будто этот паренёк чудесным образом возник из небытия лишь для того, чтобы помочь ему разобраться с его печалью.

— Да, поют. Но почему так грустно?

Конюх участливо берёт повара за руку.

— Потому что сариссы знают: их предназначение нести смерть. Они просят прощения у тех, кого сразили, жалеют тех, кому причинили страдания.

И он декламирует чистым, звонким голосом:

Адмет впадает в задумчивость, осмысливая услышанное. Никто не расходится: все ждут, затаив дыхание.

— Спасибо тебе, — говорит повар конюху, а потом, выпрямившись, поворачивается ко мне. — Теперь, о царь, всё будет в порядке.

Он поворачивается и тяжкой поступью направляется к своим котлам и черпакам.

Я рассказываю эту историю во время похода на Каппадокию, когда тринадцать месяцев спустя после битвы при Гранине ко мне, загоняя коня, прибывает гонец с известием о том, что Мемнон, осаждавший Митилену, пал жертвой внезапной лихорадки.

Он мёртв.

Я плачу, и не только из почтения к блистательному родосцу (хотя и почтения к нему у меня в избытке), но и от осознания того, какую роль в судьбах людей и царств может играть простая случайность и сколь тонка и непрочна связь каждого из нас с той непостижимой сущностью, которую мы именуем жизнью.

Человека, которого я опасался более всех прочих, не стало, а ведь он один, с его познаниями и мудростью, стоил целой армии.

Это означает, что теперь Дарию волей-неволей придётся самому выступить мне навстречу и дать бой.

Здесь, в Индии, этот месяц называют месяцем кшатриев. «Месяцем воинов».

Я с небольшим отрядом выбрался в холмы на охоту, отчасти ища избавления от царящего на равнине зноя, отчасти же чтобы отвлечься от скорбей и забот лагеря.

Пришла весна, а вместе с ней муссоны и ливни. Река поднялась больше чем на пару локтей (уровень её колеблется, но мы можем судить по тому, что вода скрыла каменные ступени, спускающиеся к ней возле местных селений) и там, где её не удерживали в русле дамбы и насыпи, разлилась, добавив к своей обычной ширине половину стадия. И как, спрашивается, теперь через неё перебираться?

Лагерь уже дважды приходилось перемещать на более высокое и сухое место, а на сооружение насыпей и плотин ушло куда больше времени, чем на подготовку к предстоящему наступлению. Вдобавок ко всему лагерь поразила вспышка болотной лихорадки. Этот недуг коварен и непредсказуем: неизвестно, отчего он проистекает, но все снадобья против него бессильны. Подцепившие хворь умирают в горячечном бреду. Неудивительно, что такого рода бедствие удручающе действует на воинов, распространяя среди отважных во всём остальном людей уныние, подавленность и склонность видеть во всём дурные предзнаменования.

Теперь у нас появились и дезертиры (пока, правда, только из наёмников и иностранных союзников), причём в таких количествах, что я не решаюсь произвести полное построение армии, чтобы солдаты не увидели, какие бреши возникли в их боевом порядке. Думаю, Итан, что ты помнишь мои рассказы о Херонее и Гранике, а потому понимаешь, что ещё несколько лет назад подобное положение в армии было бы немыслимо.

Но источником самой серьёзной опасности являются «недовольные».

Как я уже говорил, их число составляет примерно триста человек, в большинстве своём ветеранов фаланги, к которым примкнули несколько царских телохранителей. Я изолировал этих ворчунов от остальных, как умелый лекарь изолирует заразных больных в карантине, и теперь они, через назначенных мною для этого подразделения новых командиров, Матиаса и Ворону, обращаются ко мне с прошением об увольнении со службы. Прошение составлено с должным почтением, в полном соответствии с традицией. В нём указывается, что все желающие вернуться домой воины безупречно служили долгие годы, удостоены множества наград, получили ранения и всегда сносили тяготы походной жизни без ропота и нареканий. Кроме того, они могут сослаться на прецеденты: я несколько раз распускал по домам целые подразделения на основании подобных петиций. Правда, до сих пор это не касалось македонских отрядов, но лишь потому, что македонцы и не обращались ко мне с подобными просьбами.

Таким образом, передо мною встаёт нешуточная проблема, ведь если недовольство начнёт распространяться среди составлявших до сих пор мою главную опору македонских ветеранов, армии конец. Одна мысль об этом лишает меня сна, и мои полководцы разделяют мою тревогу.

Дело осложнено и некоторыми особенностями организации моей армии, ни в одном отряде которой, кроме самых крупных соединений, не предусмотрено штабных должностей. Я хочу, чтобы все мои полководцы были боевыми командирами, пользующимися уважением и доверием солдат. При такой системе каждый сотник и тысячник несёт нагрузку и по управлению отрядным хозяйством, и по обучению воинов, которых он же ведёт в бой. До сих пор это себя оправдывало. Я всегда, и в походе, и на бивуаке, нахожусь среди командиров, а потому в курсе всего происходящего в армии. Мне известно, какой солдат обрюхатил девицу и кто чувствует себя несправедливо обойдённым наградой. Знание такого рода «мелочей» позволяет принимать правильные решения.

Но в ходе последней кампании — если быть точным, то начиная с Афганистана — наметилась нездоровая тенденция: мои командиры стали более скрытными. Они утаивают некоторые сведения, дабы уберечь и себя, и находящихся под их началом солдат от овладевающих порой мною приступов ярости, которые, как я знаю, усугубились, в чём некого винить, кроме меня самого. Опасаясь моего гнева, они не докладывают мне даже о случаях открытого выражения недовольства.