— Я подумал о том, царь, что, если ты пошлёшь за золотом, не стоит об этом объявлять. Пусть это будет тайной.

Все наперебой заявляют, что сохранить такое в секрете всё равно не удастся. По лагерю поползут слухи.

— Вот и хорошо. Пусть люди собирают слухи, это повысит их интерес к происходящему. Каждому лестно почувствовать себя причастным к тайне, не говоря уж о том, что слухи могут быть сколь угодно преувеличенными. Люди будут распалять своё воображение, а это только на пользу делу.

— Клянусь Гераклом, — восклицает Птолемей, — этот молодой человек не на своём месте.

Он имеет в виду, что его необходимо повысить в чине.

Все смеются.

Я вижу, что Матиас тоже горит желанием высказаться по обсуждаемому вопросу.

— А что у тебя? — спрашиваю я и слышу в ответ предложение послать за ваятелями, дабы те увековечили это великое свершение и высекли на каменных берегах рукотворной реки изображения и надписи, восхваляющие её творцов.

— Здешний зной превратит земляные работы в сущее мучение, — говорит он, — но всякий раз, когда измождённые люди поднимут очи и увидят впечатляющие образы, их будет вдохновлять осознание того, что эти рельефы переживут столетия и увековечат их тяжкий труд. Далёкие потомки смогут прочесть: «Здесь люди, ведомые Александром, повернули могучую реку в новое русло».

— И чьи образы ты предполагаешь там запечатлеть? — интересуюсь я.

— Прежде всего твой собственный лик, о царь. И ещё, конечно...

— Вот-вот, чьи ещё?

— Образы, в которых солдаты узнают себя.

Военачальники прищёлкивают пальцами. Неужели он всерьёз предлагает высечь в камне портреты пятидесяти тысяч солдат?

— Каждый отряд имеет свою эмблему, о царь, — продолжает, ничуть не смутившись, Матиас. — Пусть на стенах красуются антилопьи рога Бактрии, хохолки пустельги Согдианы, наши собственные львы и волки. Те символы, подняв на которые глаза человек сможет сказать: «Внуки моих внуков будут любоваться плодами наших трудов, зная, что это рукотворное чудо содеяно мною и моими товарищами».

Я выражаю одобрение, точно так же, как и все прочие. Ворона и Матиас удостаиваются искренней похвалы, ведь идею повернуть реку подсказали именно они. Теперь приходит время высказаться и насчёт того, какой я вижу свою роль в будущем предприятии.

— Что же до меня, друзья мои, то я разденусь донага и присоединюсь к землекопам. Думаю, видя рядом царя, работающего бок о бок с ними, они будут трудиться с особым воодушевлением. Кто не захочет по окончании рабочего дня похвалиться: «А я сегодня на земляных работах обошёл Александра!» Для меня труд будет лучшим лекарством, а для моих людей несравненным стимулом. Подразделениям, победившим в трудовом состязании, будет воздана хвала и пожалуются награды, что подвигнет отставших усилить рвение в стремлении заслужить те же отличия.

Кратер осведомляется насчёт того, как отреагирует на эту затею наш противник Пор. Не станет ли он мешать проведению работ? Меня, однако, это волнует меньше всего.

— Сейчас я пребываю в разладе в первую очередь не с этим владыкой Индии, а с собственными людьми. Мы переживаем кризис духа. Если бы войска по-прежнему обладали «dynamis», нам не потребовалось бы копать рвы и прокладывать каналы. Через эту реку мы переправились бы с ходу ещё месяц назад и нынче уже вовсю маршировали бы на Восток, приближаясь к берегу Океана и Краю Земли.

Эта тема вызывает всеобщий интерес, и мы обсуждаем её всю ночь. Далеко ли лежит вожделенный берег, долгий ли нам предстоит путь. Нам известно одно: это где-то за Гангом. Большего не может сказать ни один местный проводник.

Мне трудно передать словами, как возбуждает меня одна лишь мысль о возможности оказаться там, где не бывал ещё ни один воитель Запада! Увидеть то, чего никому не доводилось видеть! Стать первым и остаться первым во веки веков.

Возможно, Итан, ты считаешь меня тщеславным? Но рассуди: чем одарил всемогущий Зевс человека, кроме Земли? Небеса он приберёг для себя. Но уж эту, отведённую нам юдоль мы можем осваивать невозбранно, ограничиваемые лишь своей волей и воображением.

Как думаешь, какое качество я считаю в себе самым главным, возвышающим меня над всеми соперниками? Не искусство воина или талант стратега.

И уж, конечно, не способности политика.

Воображение.

Я способен представить себе Край Земли. Он сияет перед моим внутренним взором, словно хрустальный город, хотя мне и понятно, что, добравшись туда, я, скорее всего, увижу лишь полоску гальки под чужим небом. Ну и пусть. Не это главное. Главное, что это Земной Предел, до которого не добрались ни Геракл, ни Персей. Только я.

Хочешь знать, что я надеюсь заполучить, оказавшись там? Ничего! Я даже не наклонюсь, чтобы поднять камушек или раковину; лишь крепко сожму руки друзей и устремлю взгляд на Восточный Океан.

Вот чего я хочу.

Вот и всё, чего я хочу.

Ты понял, Итан? Невзирая на все свои завоевания, на все титулы, на всё моё богатство и славу, я, по сути, остаюсь мальчишкой, не знающим большего счастья, чем странствовать в обществе добрых друзей, в уверенности, что за ближайшим холмом его, конечно же, поджидают невиданные чудеса.

Однако, мой юный друг, это отступление отвлекло нас от нашей истории. Давай-ка вернёмся к битве при Гранине и тому, что последовало за ней.

У тебя, Итан, есть доступ к хронике событии, имевших место в ближайшие месяцы пост битвы при Гранине. Города Малой Азии, один за другим, или переходили на нашу сторону, или сдавались по приближении нашего войска. Всем эллинским полисам я предоставил свободу и освободил их от дани. В Карии, где живут не эллины и эллинские обычаи не а ходу, я восстановил у власти законную царит Аду, которая в благодарность усыновила меня Карийские законы, отменённые Дарием, были восстановлены в полном объёме. Что же до дани, то я стал взимать её не в качестве завоевателя, но как сын царицы и, следовательно наследник престола. Освободив от персов Лидию, Мизию и обе Фригии, я потребовал с этих земель подати лишь в том объёме, в каким они до меня выплачивались Дарию. Всего нами было занято сто шестнадцать городов. Развернув наступление в начале лета с тем расчётом чтобы урожай по мере созревания оказывался и наших руках, мы к следующей весне овладели всей Малой Азией, от Босфора до Памфилии.

После Граника я категорически запретил войскам грабить население. Наша армия явилась в Азию, неся с собой освобождение, и нам не пристало пятнать её высокую, благородную миссию мародёрством и разбоем. Это, разумеется, но означало отказа от законной военной добычи: ею становилась казна местных персидских властей, которую мы изымали в каждом освобождённом городе.