— Так, правильно ли я понял? — начал он. — По твоим словам, если мы согласимся, то поможем «своей» нации жить лучше. Значит ли это, что ты на своей подлодке собираешься отвоевать Палестине независимость?

— Нет-нет-нет, — ответил ошарашенный Моррис. — Вся миссия — чисто экологическая, абсолютно ненасильственная. Ну, то есть как будто ненасильственная. А что касается палестинцев, я имел в виду, что более чистая планета — она для всех более чистая, и для евреев, и для арабов.

— Но арабов, — заметил Хитклиф, — изгоняют в машинное отделение. На черную работу. Даже несмотря на то, что у них образование не хуже, чем у любого еврея на борту.

— Изгоняют? Вы так это восприняли? Что я вас изгоняю? Ну, ребята… ну-у. Ошибочка. Недопонимание. Это не черная работа. По сути, красота конструкции корабля в том, что…

— Все нормально, — сказала Крошка Нелл, изобразив на лице такую трагедию, что довела бы до слез самого воинственного члена израильского кнессета. — Мы привыкли к трудной жизни. И к тому, что нас сильно недооценивают.

— Погодите, погодите, я же… я не хотел сказать… Извините. Простите. Слушайте…

Они все влились в команду, но успели внушить Моррису такой комплекс, что он покрутился и полностью автоматизировал машинное отделение — автоматизировал его настолько, что теперь едва палец о палец нужно было ударять, чтобы там все работало. К тому же он установил столько всяких удобств, что мало кому хотелось бы ударять палец о палец. Так что палестинские Каценштейны занимались в море тем, чем занимались бы, преподавая в Оксфорде, только более расслабленно и с лучшей оплатой: попивали хорошее вино, читали и от случая к случаю сочиняли какой-нибудь умный доклад.

Со временем Моррис понял, что им пользуются, но от этого его муки совести лишь усугубились. В конце концов, если бы он действительно считал, что его братья-арабы такие же, как и все остальные, у него не должно было быть проблем с тем, чтобы послать их к черту; именно его подобострастие и доказывало предвзятость его мнения. Он понимал, что ему надо бы стать пожестче, но, боясь зайти в этом слишком далеко и оказаться настоящим деспотом, он ничего и не делал. Зато его братья и, разумеется, сестра делали все возможное, чтобы не дать Моррису выйти из этого душевного тупика.

— Привет, родственники! — сказал Моррис на этот раз, остановившись у люка машинного отделения, словно застенчивый лакей. — Сегодня получка, здорово, да?

Близнецы сидели вокруг столика, играли в криббидж, делая вид, что им скучно, что скука их просто подавляет: они слышали его шаги. Глаза поднял лишь Хитклиф, который в последние месяцы приобретал все больше сходства с покойным Ясиром Арафатом[95]. Он потер свою трехдневную щетину и промурчал:

— Моррис. Заходи, Моррис, выпей с нами кофе.

Моррис побелел. Его не выпустят, как следует не поиграв на нервах, а приглашение выпить кофе — особенно плохой знак. Он осторожно подошел к карточному столу, протягивая конверты с деньгами, и попробовал вежливо отказаться:

— Мы придем в бухту через пять минут, мне нельзя надолго отлучаться.

— Ладно, — сказал Маугли, не отрываясь от карт. — Не заставляй нас тебя принуждать.

— Действительно, — поддакнула Крошка Нелл, — не обязательно принимать наше приглашение. Мы же не кровные родственники.

— Хотя вот, — добавил Оливер, — твой отец всегда к нам с уважением относился.

Через секунду Моррис сидел за столом, из чашки, которая стояла перед ним, шел пар, а Хитклиф сказал:

— Знаешь, о чем мы только что говорили?

Догадаться было несложно.

— О Палестине?

Хитклиф кивнул.

— Мы предавались воспоминаниям. Вспоминали былые времена, хорошие и плохие, детство на Западном берегу…

— Хитклиф, вам и года не было, когда отец увез вас в Лондон.

— Да, Западный берег, — продолжал Хитклиф, словно Моррис ничего не сказал. — Мы обычно выбирались после комендантского часа, залезали на холм рядом с нашим домом, уворачиваясь от израильских солдат и танков. На холме жил человек, самый старый в деревне, и мы с удовольствием навещали его. Его звали, м-м…

— Мохаммед… Браун, — сказал Галаад.

— Да, да, восхитительный Мохаммед Браун. Как давно это было…

— Хитклиф, — снова сказал Моррис. — Вам тогда не было и года. Как вы могли взбираться на холм и ходить к кому-то в гости, если вы и ходить толком не умели?

Хитклиф нахмурился и посмотрел на него так, словно хотел сказать: «Конечно, можешь обзывать меня вруном сколько угодно». Моррис застыдился и смолк. Хитклиф продолжал:

— У Мохаммеда было радио. До оккупации он был богат, но потом радио осталось его единственной роскошью. Он слушал «Би-би-си»… то есть «Радио Вифлеема». После полуночи там крутили рок-н-ролл.

— Рок-н-ролл? — Моррис напрягся; все уставились на него. — Вы же петь не собираетесь, а, ребят? Когда вы поете, вы становитесь слегка неуправляемыми…

Хитклиф помешал кофе.

— Мы не всегда как следует разбирали слова, на улице ведь лаяли собаки и не смолкал топот солдатских ботинок. Так что мы придумывали собственные тексты. Ирма, ты поняла, о какой я мелодии…

Моррис посмотрел, куда кивнул Хитклиф, и заметил Ирму Раджамутти за старинным клавесином, стоявшим в машинном отделении. Она хрустнула пальцами и резко заиграла знакомое вступление: «Бом-бом-бом, бом-бом, бом-бом-бом, бом-бом…» Хлопая в ладоши и подвывая, вступили Галахад и Оливер, Маугли щелкал пальцами.

— Давай, давай, — запел Хитклиф, как запел бы Ясир Арафат, будь он рокером шестидесятых. — О-о-пе-э, нам нужен дом…

Крошка Нелл завыла:

— Опа-опа-оп-опа-опа…

— Давай, давай, мы не уйдем, нам нужен дом…

— Опа-опа-оп-опа-опа…

Они принялись извиваться на стульях. Моррис попытался бежать, но споткнулся о персидский ковер и рухнул навзничь. Родственники схватили ковер за углы и подняли Морриса в воздух, он начал подскакивать, как на батуте.

Маугли принялся за куплет:

— Пакт заключим с Сирией… Ванесса Редгрейв[96]… и все такое…

— Ребята, — умолял Моррис. — Ребята, ради бога, палестинский вопрос уже сколько лет назад улажен! Если бы вы не уехали в Лондон с отцом, вы бы сейчас могли получить израильское гражданство! Может, вам даже разрешили бы голосовать! Ребята…