– Айда. – Рома с облегчением потянулся за Тёмычем. Чем молчать и не знать, что сказать перед смутно знакомой девчонкой. А может, даже и незнакомой, просто сотни таких. Заворачивая на лестницу, обернулся – она сидела в прежней позе, смотрела на берёзу, словно вообще ничего вокруг не происходило.

Вот ещё что в ней странно, понял Рома, – волосы. Слегка мокрые, будто она только что из-под дождя. Хотя нет на улице дождя. Он даже закрыл глаза и напрягся, чтобы вспомнить вид из окна – двор, берёзу на ветру. Нет, точно нет дождя.

Тёмыч уже входил в рубку, придерживая дверь плечом, и Рома нырнул за ним. Следующие пять часов жизнь не обещала ничего интересного.

Впрочем, это как посмотреть. Развлечения себе найти можно было всегда, даже на работе. Тёмыч, например, так и делал: он комментировал каждое выступление, каждый коллектив и каждую солистку, девчонок из народной хореографии, тётку-конферансье и дядьку-ведущего. Концерт оказался посвящённым юбилею директора шоколадной фабрики, и после каждого номера на сцену выходили ведущие, которые приглашали кого-то из местных деятелей для поздравления. Те в свою очередь вызывали директора фабрики, он выкатывался – бодрый такой колобок со смешным пушком вокруг залысины, – получал подарки, и они вместе уходили в зал – смотреть следующий номер.

Всё это Тёмыч тоже, само собой, не мог обойти стороной. Раз заведясь, заткнуться он уже не умел, и это Рому удручало. Он сидел в своём кресле, чуть в стороне, с кружкой чая, молчал и смотрел то в окошко на сцену, то на часы. Тёмычу можно было не отвечать – он умел без перебоя работать на собственном топливе.

За год работы Рома уже привык к таким концертам, к зубодробительному их репертуару, к бравурным частушкам под маршевые гармошки, к балалаечным ансамблям, фальшивым солисткам и вызывающе народной хореографии. Привык фильтровать и не обращать внимания, практически не замечать. Он был занят другим: он был на охоте. Охота его была интересна уже тем, что даже он сам смутно представлял, за чем охотится. Он слушал – и не слушал, оценивал – и моментально отметал. Взвешивал на внутренних весах, сверял с внутренним камертоном, как бы встраивая то, что слышит, в ту музыку, которая звучала у него в голове и которую он пытался воплотить. И если вдруг что-то резонировало, совпадало, каким-то чудом отзывалось, он вскакивал с кресла, нажимал на пульте кнопку RЕС, и тут же возвращался в то же состояние собранного спокойствия, закрывал глаза и понимал, что записывается всё это сейчас не только в электронные мозги компьютера – запись шла и у него в голове. Где-то там, где жила его музыка.

Охота удавалась не всегда, не каждый раз звучало что-то интересное, что-то такое, что он мог бы использовать, и тем ценнее был каждый экземпляр. Однако Рома знал по опыту, что оценить сможет только постфактум, когда останется один на один со своей музыкой и примется за работу – тогда все эти выуженные из шлака кусочки заблестят, вдруг перестанут казаться пошлыми продуктами районной самодеятельности, и в них тоже зазвучит то-то настоящее, удивительным образом что-то от той самой музыки, которую он искал. Это чудо всегда поражало. Как энтомолог расправляет крылья своих бабочек, вдруг превращая их из невнятных мёртвых комочков в совершенные творения природы, так и он, переслушивая вырванные с концерта отрывки, всякий раз обнаруживал в них нечто такое, от чего бежали мурашки по спине.

В этом смысле концерт удался. Хотя очень долго ничего, кроме кислоты и тухлятины, со сцены не приходило, и Рома решил уже, что всё впустую, либо он разучился слышать. Это хоть и пугало, но всё же могло объяснить происходящее. Как вдруг его будто дёрнуло током – очередная солистка, девочка лет двенадцати в женском свадебном итилитском костюме запела высоким и чистым голосом страшную, жуткую и любимую его песню. Он дёрнулся, нажал на запись и надел наушники, чтобы не слышать гундящего Тёмыча, намекающего на его педофильские наклонности. Он даже закрыл глаза, чтобы не видеть ни его, ни эту девочку, нелепую в своём взрослом костюме, с таким же нелепым взрослым макияжем – однако то, как она пела, не могло испортить ничто. Даже тот факт, что она совершенно не понимала, о чём поёт.

Мальчик Алёша, бабкин сын, гонит коней пастись на Итиль, но засыпает по дороге. Открывает глаза – ни коней, ни Итили. Поля в тумане и росе, и какой-то незнакомый белобородый старик с палочкой выходит из белого. «Что же ты, Алёша, спишь и не проснёшься? Потерял, что было, как теперь вернёшься». – «Где же мои кони?» – «Они за рекою, ходят в чистом поле, на пустом раздолье». – «Что они там ищут?» – «Они траву щиплют, в росах ночью бродят, к реке не подходят». – «Кто за ними ходит?» – «Кто тебя не знает, гривы заплетает, хвосты подстригает. Что же ты, Алёша, спишь и не проснёшься, перешёл ты реку, как теперь вернёшься?»

Ему было семнадцать, когда перевёл песню на русский, самой дурацкой рифмой, ничего общего не имеющей с итилитским стихом, и простыми, как гвозди, образами, но тогда это было не важно. Важна была сама песня, и казалось, что он всё понимает о смерти. О жизни, может, и нет, а вот о смерти – стопудово.

Песню эту пела ами, от неё и запомнил. И сейчас именно её голос звучал в голове – глухой, пришепётывающий, мягкий и тёплый, а не этот девчоночий, звонкий и ничего ещё не понимающий. Однако было в нём то же, что слышал у бабушки, – спокойствие до равнодушия, отстранённость и от Алёши, и от его судьбы. А что такого – просто кони, просто бродят, просто за рекою. А что от всего этого жуть находит и мурашки по спине – так это не певца забота, каждый считывает смыслы как умеет.

Рома считывал.

Песня кончилась, в зале захлопали. Рома отжал кнопку записи и спустил наушники.

– Заканчивать будут скоро, – сказал Тёмыч, глядя на план концерта. Для верности пробежал его сверху вниз, расставляя галочки. Оставалась последняя строчка. На сцене уже ходил конферансье, приглашая очередного поздравляющего. – Потом колонки надо быстро того. Зал уберём после.

– Какие колонки? – не понял Рома.

– Ты чё, не знаешь?

– Мож, и знаю, а забыл. – Рома неожиданно озлился. – Знал бы, не спрашивал.

– Что ж ты, пиндос, вечно в танке. Стеша оборудование сдала в аренду «Ёлочке». Для днюхи этой.

– Какой ещё «Ёлочке»? Какое оборудование? – продолжал тупить Рома, пропуская наезд Тёмыча мимо ушей.

– Какой-какой. Зелёной. Кафе, под администрацией, не знаешь, что ли?

– Ну. И чего?

– Ну и того. Корпоратив будет. Делов-то – площадь перейти. Ну и назад потом ещё. Всё.

– А рулит кто?

– Рулит у них там свой кто-то. Не наша беда. С нас – пульт и колонки. Да не этот пульт, – сказал Тёмыч, перехватив Ромин взгляд на сценарную панель. – Этот дураки, что ли, переть? Из танцзала.

У Ромы отлегло от сердца. Железо в ДК было хорошее, железо – главное, из-за чего он здесь работал, и болел он за него, как за родное. Но из танцзала не жалко – там похуже, они его сами на дискотеках гоняли. Хорошего звука нет, так, дэнц-дэнц.

А хорошее железо ему самому сегодня будет нужно. Он уже чувствовал.