– Не слыхали ли вы чего-нибудь, брат Бернар? – спросил он шепотом. – Кто-то говорил за стеной. Не подслушивает ли нас кто-нибудь?

– Это ветер шумит между деревьями, – отвечал отшельник. – Но вы ведь что-то хотели сказать? Или я ошибся?

– Совершенно ошиблись, – отвечал епископ, несколько успокоенный тишиной. – Настоятель монастыря Св. Берты есть также духовник королевы и слишком хорошо знает ее чувства, чтобы вынашивать замыслы, которые вы ему приписываете. Но он знает также, что если Филипп выкажет Агнессе малейшее беспокойство или пренебрежение, то она вообразит, будто король сам боится последствий своего раздора с церковью, и она сама немедленно решится уехать от него. Следовательно, надо только внушить королю немного ревности к графу д’Оверню и сделать так, чтобы он хоть слегка выразил жене свое неудовольствие. Тогда Агнесса ложно истолкует причину его досады и сама потребует, чтобы муж отпустил ее. Гордость Филиппа будет оскорблена, и он не станет ее удерживать, тогда Жан д’Арвиль с приличной свитою сам проводит Агнессу в Истрию.

– Гу! Гу! Гу! – раздался вдруг пронзительный возглас, от которого окно задребезжало в келье.

– Господи! Умилосердись над нами! – воскликнул епископ, бледнея и дрожа. – Отец Бернар, что это?

– Просто филин гукает, – сказал отшельник, пожав плечами.

Нисколько минут он стоял, понурив голову и погруженный в глубокие размышления, не обращая внимания на испуг епископа, который воссылал усердные молитвы, дрожа от страха.

– Жесток этот план, – сказал наконец отшельник. – Нет сердца у человека, придумавшего его, если только им не руководило лучшее чувство, кроме личного честолюбия. Но мы обязаны решить, не может ли избавиться целое королевство от страшных бедствий ценой страданий, причиненным всего двоим нашим ближним. Если вы пришли ко мне затем, чтобы узнать мое мнение, то слушайте: я нахожу, что план Жана д’Арвиля есть зло, но все же меньшее зло из тех бедствий, между которыми предстоит нам выбор. По этой причине я думаю, что его можно привести в исполнение, не оскорбляя благости Божьей. Но, тем не менее, я не могу уважать человека, придумавшего такой план, и не желаю скрывать это от него.

– Кажется, он сам подозревал это, потому что убеждал меня всеми средствами не ходить к вам за советом, уверяя, что если мой поступок будет разглашен, то всюду разнесется молва, что без ваших советов я сам не способен управлять моей епархией. Вот почему я пришел к вам ночью. Но Господь да простит мне это прегрешение, потому что если когда-нибудь гордость и ложный стыд были наказаны, если когда-нибудь человек искренне приносил покаяние со страхом и трепетом, то это было именно со мной в нынешнюю ночь.

Отшельник был обезоружен таким прямодушным признанием.

– Жан д’Арвиль ошибался, – сказал он кротко. – Если бы в мире узнали о вашем посещении ко мне, это оказало бы мне честь, не повредив вам. Но поверьте мне, не приходите к окончательному решению, прежде чем посоветуетесь о своем плане с епископом Гереном, потому что необходимо наблюдать за Филиппом, чтобы в порыве страстей тот не дошел до крайностей и ему не открылась бы истина. Я чужд двора, вы заняты своей епархией, а на настоятеля капуцинов никак нельзя положиться. Но Герен заслуживает полного доверия. Притом он один способен в точности исполнить план, потому что он один хорошо знает короля.

Пронзительный крик хищной птицы вдруг раздался у самых дверей хижины и прервал слова отшельника. Епископ упал на колени, а мальчик, сидевший у порога, торопливо отворил дверь.

– Отец мой, – сказал он испуганно. – Дьявол сидит на дереве.

– Где? – спросил отшельник, воодушевившись сверхъестественной энергией. – Будь это хоть сам властелин ада, я не боюсь его.

Твердо и уверенно вышел он из хижины и подошел прямо к гробнице под тенью древнего дуба, прикрывавшего ее своими густолиственными ветвями.

К великому своему удивлению, он увидел на ветке существо, скорчившееся подобно обезьяне, имевшее человеческий облик, но необыкновенное лицо и странную одежду. Поняв, что обнаружено, это существо бросилось прочь, прыгая с ветки на ветку как проворная дикая кошка и испуская страшные, пронзительные крики.

– Исчезни, сатана! – воскликнул отшельник, угрожая ему крестом и четками. – Именем Иисуса распятого и воскресшего приказываю тебе повиноваться.

– Ха-ха-ха! – был ответ странного существа, усилившего свои пронзительные крики и вдруг скрывшегося из виду, так что отшельник не мог понять, куда оно подевалось.

– Восстань, брат мой, – сказал старик, входя в келью и увидев епископа, лежавшего во прахе перед распятием. – Восстань, враг рода человеческого бежал, и теперь тебе нечего бояться.

Вместе с этими словами он потянул епископа за руку и поставил на ноги.

– Ах, какое жестокое искушение! – проговорил прелат, стуча зубами от страха. – Да избавит меня Господь в другой раз испытать подобное, а то не устоять мне! Как вы можете здесь жить, отец Бернар? Проведи я здесь всего одну неделю, так наверное на мне остались бы только кожа да кости!

Отшельник оглядел жирные телеса гостя, улыбнулся насмешливо и с сомнением, однако удержался от замечания.

– Никогда еще сатана не показывался в моей келье, и, как видите, его посещения неопасны, потому что хватило моего появления, чтобы обратить его в бегство.

– Что там ни говорите, а я ни за что в мире не пойду теперь один через ваш лес.

– Я провожу вас, а мальчик посветит нам факелом.

Отшельник пошел вперед, чтобы проводить епископа Парижского, который ухватился что было силы за его руку и так и не выпускал ее, пока они не достигли Венсенна без каких-либо злоключений.

В эту минуту солнце появилось на горизонте, и, едва его светозарные лучи озарили вершины леса, Галлон спустился, по крайней мере за милю от кельи отшельника, с высокого дуба, на котором нашел приют на ночь.

– Ха-ха-ха! – разговаривал он с собой. – Мой хозяин запретил отворять мне дверь, если я вернусь поздно ночью, и принудил меня провести ночь под открытым небом! Ну вот и сам же вышел причиной, что я узнал важную тайну! Вот уж и поплатится он мне за это! Вот выйдет он дураком, если я промолчу, а у меня девяносто девять причин, заставляющих этого желать; а вот сотой-то причины недостает, так я уж и проболтаюсь. Он тогда предупредит короля и Тибо. Заговор будет открыт, и всех злоумышленников перевешают, и будут они висеть словно желуди на дубе. Ха-ха-ха! А у нас сохранится этот милый, этот драгоценный интердикт. Я видел пять покойников, которых как собак бросили в яму на монастырском кладбище. Ха-ха-ха! Вот за что люблю я этот интердикт! Уж как люблю! Он похож на мой нос и портит вид целой страны, которая – не будь только его – имела бы прекраснейшую наружность. Да, мой нос – это папский интердикт! Ха-ха-ха! Но это все равно. Куси заставил меня ночевать под открытым небом и Куси за это поплатится. Какую славную штуку намедни я сыграл с ним, подослав старика Жюльена, в то время как он напевал его дочке сладкие речи. Ха-ха-ха!