Когда забор кончился, они присели на корточки и притаились. В свете полной луны по проулку скакали двенды. Их было шестеро. Глаза сверкали, как безумные светляки, серебряные бороды развевались, как дым на ветру. Они остановились и стали принюхиваться. Эти крошечные, даже милые существа, охраняя свою территорию, становились совершенно лютыми.

— Домой нам нельзя, — прошептала Дульсе. — Если они узнают, где я живу, моей семье несдобровать.

— А я говорил тебе, — только и твердил Джейкоб, — я тебе говорил! Не надо было соваться в их дерево. Я тебе говорил!

Дульсе вдруг осенило.

— Давай за мной, — прошептала она и тут же прыгнула на середину проулка прямо на глазах у двенде.

Джейкоб в ужасе пригнулся и замер. Он привык к безумным выходкам Дульсе, но это было уже слишком. Двенде радостно захлопали, обнажив острые как бритва зубы, и на полной скорости поскакали к детям.

— Давай! — крикнула Дульсе, вытягивая Джейкоба за рубашку.

И они побежали к заднему двору ее дома, слыша только свое дыхание, биение сердца да треск веток под ногами.

Криспин Сальвадор. «Ночи в Кесон-Сити» (вторая книга трилогии «Капутоль»)

* * *

Остаток дня он проводит с Леной. Когда наш пытливый протагонист продолжает спрашивать ее о смерти Криспина, она, не расслышав, интересуется, кто его родители. Он отвечает. Она поражена и с печальным видом говорит:

— Я знала ваших родителей. Очень достойные люди. Вашему отцу не стоило возвращаться. Бобби Пимплисио было уже не спасти. Нет, простите меня. Ваш отец совершил подвиг. Он был истинный патриот. Если бы Пимплисио остался в живых, он бы стал президентом и сегодня страна была бы уже совсем другой.

Привычный отзыв всегда вызывает в нем двойственное чувство — он разрывается между гордостью и неописуемой грустью. Лена звонит в медный колокольчик. Появляется служанка в небесно-голубой форме с подносом и начинает убирать со стола. Из тени дома выходит служанка в светло-зеленом с двухлетним ребенком на руках. Темнокожий мальчик в таком же мрачном расположении духа, одет в красный комбинезон. Малыш твердит одно: «печеньки». Это звучит как предупреждение. Но как загораются ее глаза, когда Лена берет ребенка на руки. Она выпрямляется, становится оживленнее, как будто внезапно оказавшаяся рядом молодая жизнь заряжает ее энергией.

— Это мой сын, — говорит Лена. — Моисей, ребенок моей прачки. Она уже несколько месяцев как умерла. Сама еще девчонка. Просто не проснулась однажды утром. Кто отец, мы так и не узнали. Может, кто-то из сезонных рабочих. А мальчик теперь мой. Мать дала ему другое имя — совершенно дурацкое, я поменяла. А Моисей как раз подходит, не правда ли?

Стоящая за спиной служанка кивает Моисею и говорит:

— Давай, скажи маме. Скажи.

— Я люблю бабушку, — лепечет Моисей.

— Каким еще глупостям они тебя научили? Я не расслышала, повтори.

— Я люблю бабушку, — говорит Моисей.

— Что? Я куплю краюшку? Зачем учить тебя такой ерунде!

Служанке остается только расстраиваться.

— Уф! Тебя, похоже, пора переодеть. Иди к няне.

Лена отдает ребенка служанке, и та уносит его в дом.

— Этот мальчик приносит мне радость, о которой я даже не могла мечтать. Всю жизнь я только и делала, что заботилась о папе, развозила его на каталке. Хотя в стремлении заслужить отцовскую благодарность нет ничего зазорного. Папа почил пять лет назад, мама… сколько уже прошло? Уже почти десять лет, как она умерла от рака. В это Рождество исполнится три года, как с нами нет Нарцисито. А Криспин… ну, вы сами знаете, когда это случилось. Теперь я могу заняться своими делами. Моисей — мой малыш. Он унаследует все, что осталось у нас здесь, в Свани. Кто станет это оспаривать? Дочь Криспина? Вряд ли. У Дульсинеи своя жизнь. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли она, что человек, который ее воспитал, не настоящий отец. Впрочем, на самом деле он и есть настоящий. Когда зарезали ее мать, я хотела пойти на поминки. Но я должна была уважать решение брата…

Лена замолкает, остановив взгляд на лице нашего чувствительного протагониста.

— Что? Вы не знали? Я-то думала, это уже давно ни для кого не секрет.

* * *

И вот я, выпускник провинциальной школы, окунулся в лихую жизнь студента в космополитичной Маниле. Я жил от выходных до выходных, от вечеринки к вечеринке, время моей жизни теперь представлялось мне кинонарезкой с самыми веселыми моментами. На первой вечеринке: пиво «Сан-Мигель», надсадные колыбельные Курта Кобейна, ночное небо над Кесон-Сити, в финале хором распеваем «Iisang Bangka Тауо»[142] группы The Dawn. Я познакомился со своей первой городской девушкой, достойной того, чтобы лишиться рассудка: светлоокая Анаис заигрывала со мной весь вечер, мы обсуждали преимущества текилы «Хосе Куэрво» золотой перед серебряной, потом она попросила меня подвезти ее до дому. Я вел не торопясь, и по дороге мы успели обсудить графические романы, преподавателей вводного курса по теологии, импрессионистов. То обстоятельство, что я отличал Моне от Мане, казалось, произвело на нее глубокое впечатление. Высадив ее у дома, я притопил по Эдсе на своей «королле» с низкой посадкой, опустив стекла, врубив музыку на полную, пьяный от жизни, как бывает только до двадцати, я кричал и чуть не плакал от необъяснимой и незабываемой радости. Я уже падал в пропасть любви. Через три месяца — разрыв по телефону. Ты слишком прилипчивый, сказала она. Я хочу быть свободной. Не хочу с тобой цацкаться. Я не знал такого слова, но, дойдя с радиотелефоном до кабинета и посмотрев в словаре, замер как вкопанный. Я закричал, но только усугубил ситуацию. Дни, недели я влачил жалкое существование покинутого влюбленного. Прошло два месяца, и я, юный и устойчивый к ударам судьбы, стал постепенно ее забывать.

И тут она позвонила. Говорила она тихо, голос немного дрожал. Хотел бы я вспомнить — ради правдивости описания, ради более полного понимания человеческой природы, — что именно она произнесла. Полагаю, она сказала: «Я беременна». Хочется верить, что моя реакция была мгновенной и безукоризненной. Хочется верить, что даже в столь юном возрасте я вел себя достойно.

Наверное, я спросил Анаис, что она собирается предпринять. Она, не веря своим ушам, вроде бы ответила, что еще подумает. «Я хочу все сделать правильно». Я почти не сомневаюсь, что сказал именно это. В ее ответе я уверен полностью: «Посмотрим».

В такси по дороге в аэропорт Баколода я вынимаю из сумки фотоальбом Криспина. Потрескавшаяся виниловая обложка пахнет оплавившимся пластиком. Листаю страницы: подкрашенный вручную снимок младенца Криспина с отцом, они в одинаковой форме, оба отдают честь; передержанный снимок молодого Криспина, с бородой, в солдатской форме, с «Калашниковым» в руках, который он держит, как гитару, на фоне заросшей зеленью горы; поляроид, запечатлевший «возникновение» арт-группы «Пятеро смелых»: Мигги Джоунс-Матуте и Данило де Борха, в набедренных повязках, на заднем плане, и Криспин, в индейской рубахе, стоит между Марселем Авельянедой и миниатюрной Мутей Диматахимик, обнимая обоих. Дальше снова семейные фотографии: четырнадцатилетняя Лена делает «колесо», ее длинная красная юбка тюльпаном раскрылась к небу; девятилетний Нарцисо, в костюме Шерлока Холмса, выдувает из трубки мыльные пузыри; Младший и Леонора во время предвыборной кампании, в ярко-сиреневых фермерских шляпах, стоят перед старым паровозом Балдвина[144]; Криспин в окружении своих многочисленных кузенов на семейном сборище на морском курорте (на одном из братьев майка с лицом Младшего и надписью: «Я переизбираю своего Сальвадора»). Есть также фотография симпатичной девчушки с карими глазами и пшеничными волосами, лет, наверное, трех. Выцветший снимок не подписан.