По каким таким душевным болезням лекарь? Ведь я ни о чем подобном и не говорил! Про руку сухую сказал, про то, как бомбарду разорвало, сказал…

А я чуть было Галатее этой не поверил!

Знает. Все знает!

Эх, зря я сюда сунулся!

– Так где, вы говорите, Игнасио, оставили сеньора Кихада?

Как же! Ничего такого я как раз и не говорил…И не скажу. Теперь уж точно.

– В Севилье он меня ждать будет, – сообщил я, глаза влево скашивая. – В Триане, на улице Альтосано. Ну, знаете, той, что от деревянного моста, который на тринадцати лодках, идет. Рыцарь этот, ваше сиятельство, человек страх как скромный, обузой быть не желает, потому и к вам ехать не хочет. Но ежели хотите, я его уговорю. Прямо сейчас туда отправлюсь.

И ищи ветра в поле!

– Нет. Его и так найдут. А вы пока здесь побудете. Твердо так сказала – и в глаза мне поглядела. Понял – не выпустят.

Всем хороша комната оказалась – та, куда меня поместили. И окно большое, и кровать широкая. Мягкая кровать! Только засов на дверях не изнутри, а снаружи.

Плотник перепутал – не иначе спьяну мастерил.

Запирать все же не стали. Гуляй по коридору да в другие комнаты заглядывай. Правда, все комнаты запертыми были. И не на засов – на ключ. А из коридора хода нет – тоже заперто. Прошелся я взад-вперед, послушал. И почудилось мне, что за одной из дверей вроде как шевелится кто-то. Прислушался, ухо к двери приложил. Точно!

Ну что же, теперь можно и губы приложить. К замочной скважине.

– Сеньор, а сеньор! Шевельнулось, замерло.

– Сеньо-о-ор!

Нет, не отвечает сеньор! Или сеньора. А может, они тут собаку заперли? С них станется!

Осталось одно – на подоконник забраться и в окошко смотреть. Тем более второй этаж, далеко видно.

А виден был из окошка сад – тот, что дом окружает. Густой такой сад, схорониться легко – если искать станут. А что? Окошко широкое, решеток нет, вниз слезть – раз плюнуть. Вот стемнеет только…

Подумал я – и сам себя одернул. Потому как хуже нет, когда другого за дурака считаешь. Сам в дураках враз окажешься. А тут дураков нет – если маркиза булькающего не считать, конечно. Так что окошко это неизвестно куда еще ведет.

Значит?

Значит, поглядим. Итак, сад, в саду – деревья всякие: и апельсины, и маслины, и мандарины, и просто тополя с кленами. За деревьями – забор. Не то чтобы высокий, но и не слишком низкий. А поверх – ничего, ни решеток острых, ни чего-то иного. Словно зовут-приглашают – в окошко, по-над деревьями, к забору. А поскольку дураков тут нет…

Значит, собаки. Или сторожа. А скорее всего и то и другое. Правда, сейчас день, никого не видать – ни тех, что на лапах, ни тех, что на ногах.

Но и это тоже ничего не значит. И такое видеть приходилось – тишь да гладь, да благодать божья…

Высунься, высунься, называется.

…Только бы идальго мой геройствовать не начал! С него станется. Еды-то ему принесут, заплатил я хозяину. И не выпустят – за это тоже заплачено.

А там и я подоспею.

В общем, решил я не спешить покуда. С тем и с подоконника слез.

А тут и дверь в коридоре грюкнула.

– А-а-а-а-а-а-а! О-о-о-о-о-о-о! Галатея, а-а-а-а! Что-то знакомое! И что-то, и кто-то.

Сеньор Адонис, все в том же балахоне и колпаке, дверь подпирать изволили – ту, что в одну из комнат вела. Лбом. Подпирать – и выть. Тоскливо так, протяжно.

– Галате-е-ея!

– Помилуйте, сеньор, – не выдержал я. – Да что это с вами? И разрешите загадку – отчего это вы ее сиятельство Галатеей обзываете? Маркизу ведь Беатрисой кличут!

…Не просто Беатрисой (представились мне ее сиятельство), а Беатрисой Марией Селестиной Анной. Но уж не Галатеей – точно.

– А-а-а-а-а-а-а! Галате-е-е-е-я-я-я!

Ну и дом! Один булькает, другой воет, третий за дверью скребется.

И всех запирают!

Огляделся я по сторонам – никого, пусто в коридоре. Человек пропадает, чуть ли не дверь лбом пробить пытается – а помочь некому!

Взял я Адониса этого, встряхнул как следует.

Умолк!

Умолк, зубами клацнул, на меня поглядел. А глаза пустые, какие-то белые…

Отволок я его в свою комнату, водой из кувшина (спасибо, оставили – не забыли) ополоснул слегка.

– Эй, сударь, очухались?

– Да… Да, кажется. Очухался!

– Зовут меня Франциско Пенья, сеньор, Адонис же, равно как Галатея, – имена поэтические, из древних мифов взятые. Называю я так сеньору маркизу потому, что Беатрисой может звать ее каждый, Галатея же – имя, только мною произносимое, оттого и особо оно сладким кажется.

Почесал я затылок, пытаясь всю эту мудрость уразуметь, да не вышло. К тому же хотел бы я поглядеть на того, кто ее сиятельство запросто Беатрисой назовет!

– Знает она о любви моей безответной и в милости своей позволяет мне изъяснять оную любовь поэтически, конечно же в формах пристойных и изящных…

Когда ближе я присмотрелся, Адонис этот, который Франциско Пенья, даже на человека похожим показался. Молодой парень, меня чуток постарше, тонкокостный, лицо смазливое, такие дамам всегда нравятся.

Похожим – но не до конца. Чего-то в этом Адонисе было непонятное, да такое, что и словами не выразишь. Прозрачный он какой-то! Не бледный (хотя и бледный – тоже), но именно прозрачный.

И так я присматривался, и этак. Вроде бы не светится, и стену через него не видать.

…А все-таки прозрачный!

– О сколь славно воспевать даму своего сердца сладкими словами языка кастильского!…

– А дверь бодать зачем? – вновь не выдержал я.

– Что?!

Удивленно так поглядел, даже рот раскрыл.

Не помнил! Ни как дверь бодал, ни как выл, ни даже как веер из ее сиятельства рук брал. И что весь день делал – не помнил.

И что интересно – даже не удивлялся. Вот когда я расспрашивать его стал – удивился.

– Действительно, сеньор, не помню я, что со мною за день этот случилось. Ночь помню, утро… Нет, ночь не помню, спал я, конечно, но… Не помню. Не иначе любовь, душу мою переполняющая, затмила на время рассудок.

– Да вы не волнуйтесь, сеньор Пенья, – вздохнул я. – Оно бывает!

…И надо же такому совпадению статься. Маркиз булькает, Адонис-бедолага воет да себя не помнит, тот, что за дверью, – молчит.

А еще им мой Дон Саладо, головою скудный, понадобился!

– Вы, значит, успокойтесь, – продолжал я. – О себе расскажите, что ли. Вы, стало быть, поэт будете? Романсьеро сочиняете?