Неуклюже, боком, задевая за косяки своим жестким от золотого шитья визирским халатом, чуть ли не отталкивая неотступного кизляр-агу Ибрагима, втиснулся Рустем в маленький покой Фатиха, почти задохнулся, увидев на белом атласном диванчике Роксолану, закутанную в пестрые шелка, опасаясь, как бы ее нежная шея не сломалась под тяжестью пышных золотистых волос и драгоценных украшений на них. Мгновенно упал на колени и так пополз по коврам, когда же поднял перед султаншей голову, то увидел, что здесь есть еще кто-то. Рядом с ним был еще человек в странном, вызывающе богатом одеянии, такой же молодой, как Рустем, но намного более ловкий и грациозный, с пышными янычарскими усами, остроглазый, красивый.

— Знаешь Гасан-агу? — спросила султанша.

Рустем наклонил упрямую голову. Еще бы не знать! Простой янычар, спас султаншу во время бунта, в награду получил звание янычарского аги, которое дается ценой великой крови, затем было выдумано для него какое-то особенное звание личного посланника султанши, стал аталиком — воспитателем шах-заде Баязида. С султанского ложа в жены ему была подарена белотелая одалиска, что, по мнению Рустема, не было такой уж радостью, ибо это все равно что жениться на белой корове. Если бы это не при султанше, визирь непременно прищурил бы глаз и поиздевался над этим янычариком: «Ну как, уже отелилась твоя белая корова?» Но здесь должен был молчать и изо всех сил выказывать внимание и покорность.

— Гасан, — спокойно промолвила Роксолана, — подай ему вон то.

Гасан-ага неторопливо взял с низенького столика небольшой свиток, замотанный в зеленый шелковый платок, подал Рустему. С надлежащей почтительностью, нужно сказать, но к кому — к визирю или к султанше прежде всего — Рустем держал свиток и не знал, что с ним делать.

— Разверни, — велела Роксолана.

Он долго разматывал платок, путаясь в тонком шелке своими костлявыми, более привычными к ремням пальцами. Размотал — бумаги. Какие-то послания, грамоты. Дорогая бумага, дорогие чернила, печати. Молча взглянул на султаншу. Что это такое?

— Почитай, — снова велела она.

Рустем пошелестел одной грамотой, другой, третьей. На всех печати шах-заде Мустафы. Письма к санджакбегам Сиваса, Диярбакыра, Болу, Коньи. Сплошь из вопросов. Какие изменения приветствовали бы в империи? Как вы относитесь ко мне? Будете ли верными мне? Против кого прежде всего необходимо направить силу исламского войска? Что вы думаете о чужеземцах в Стамбуле?

Все это трудно было взять в толк даже Рустему с его острым умом. Он растерянно взглянул на султаншу.

— Читай еще, — велела она.

Он продолжал читать. Мустафа спрашивал у начальников племен минбаши, какое им необходимо оружие. Писал янычарам в Стамбул, называя империю оскопленной (намек на великого визиря-евнуха), и спрашивал, долго ли они будут все это терпеть.

Дерзкие письма, за которыми улавливался звон оружия. Если это не подделка, тогда что же это?

— Страшно, визирь? — жестко спросила Роксолана. — Ты побледнел, читая эти послания. А что же делать мне? У меня побледнела душа! Мои сыновья не ждут смерти великого султана, они наслаждаются жизнью под его благословенной тенью, а сын этой черкешенки уже с малых лет ждет смерти своего отца и всех своих братьев, ибо только эта смерть открывает ему путь к престолу, а его матери дает возможность возвратиться в Топкапы и занять покои валиде. Сын черкешенки потерял терпение, он начинает верить, что султан Сулейман не умрет никогда, и он не ошибся, ибо так оно и будет, по крайней мере для самого Мустафы! И эта ничтожная Махидевран никогда не ступит за ворота великого дворца, потому что изгнанные султанши не возвращаются, не возвращаются! Но где же были вы, визири, опора трона, вернейшие люди падишаха? Почему не поймали преступную руку, почему не заметили, не разоблачили, не перехватили, не защитили? Почему?

Рустем не привык, чтобы на него нападали. Защищаться не умел, не любил, а тут и защищаться не приходилось. Всегда считал всех вокруг дураками, теперь не мешало и самому прикинуться дураком. Да и было перед кем — перед самой султаншей!

— Ваше величество! Ну какие же из нас визири? Сулеймана-пашу слуги полдня поднимают с постели, а вторую половину он думает лишь о том, как будет укладываться в постель своей тушей. Хусрев-паша не успевает съесть какой-то кусок, как он из него выходит, не задерживаясь и не оставляя никакой поживы. Он ждет, когда уж умрет от голода, и мы ждем, когда он умрет, чтобы освободил место для кого-нибудь другого. Четвертого визиря султан назвать не хочет, колеблясь между двумя молодыми проходимцами, взятыми еще из пажей покойного Скендер-челебии после его казни в Багдаде, — между Ахмед-пашой и Мехмед-пашой Соколлу. А я — взгляните на меня, ваше величество, хотя я и зять ваш, но голова у меня из одних лишь костей, как у коня, только у коня и кости умнее, потому что он умеет подставлять спину, я же не умею и этого.

— Не умеешь подставлять спину, придется подставлять голову, — резко промолвила Роксолана, не поддаваясь на мрачные шутки Рустема. — Как это так получается, что при дворе тысячи дармоедов, а спасать султанскую власть от опасностей должен один лишь Гасан-ага?

— Гасан-ага? — Рустем лишь теперь вспомнил о доверенном султанши. Выходит, этот человек здесь не для того лишь, чтобы подать ему свиток с письмами Мустафы. Подает то, что сам и раздобыл.

— Как же Гасан-ага раздобыл все это добро, ваше величество?

Она кинула на Рустема взгляд, от которого холодеет сердце.

— Как? А ты не знаешь? За золото, которое вы гребете из султанской сокровищницы и все прячете под себя. А его надо пускать на дела государственные. Платить там, где это нужно. Все покупается и продается. Продаются даже оракулы, что доказали когда-то лидийские цари Мемнады, подкупая дельфийскую пифию.

Что это за дельфийская пифия, Рустем, разумеется, не знал. Знал Коран, которому его обучали еще малым мальчиком, вбивая в его стриженую голову верность исламу и новым хозяевам, знал оружие, жестокость, неволю, суровую жизнь и коней. Правда, Пифией звали кобылу, на которой он когда-то учил султаншу ездить верхом. Кобылу назвала султанша, а выбрал ее еще жеребенком он. Разбирался в этом в совершенстве. Хорошего коня видел с лёту. Глаза поставлены близко, лоб округлый, как своды в мечети, взгляд ясный, огнистый. Узкие губы, продолговатые розовые ноздри, будто у породистой женщины, лебединая шея, сухопарая морда, шелковистая грива, короткая лоснящаяся шерсть, длинный хвост, а грудь, грудь! Как у султанши грудь, рвущая все самые просторные шелка. И эта женщина — его теща? Надолго ли? На счастье или на беду?

— Ладно, — вздохнула Роксолана, — кто чего не умеет, тому уже и не научиться. Не для этого тебя позвала. Хочу, чтобы ты эти письма передал его величеству султану.

— Я? Султану? Но ведь не я же их раздобыл.

— Скажешь, что раздобыл ты, потому что знаешь всех анатолийских санджакбегов, жил среди тех диких племен, умеешь находить с ними общий язык, вот потому и попали все эти письма в твои руки.