— Чудесный гешефт, Тревор. Выносить дерьмо из-под полудохлой коровы. Ради этого стоило мочалить свое естество.

— Это звучит убедительно, а то, что сказал я, звучит глупо и смешно, но прав-то я, а не ты, потому что мир устроен глупо и смешно, а вовсе не убедительно.

— Ой. — Вот тебе и ой.

— Ну что, может, подтащим это бревно к пиле?

— Гори оно огнем, Билли. Я прочитал в одной книжке, что высшей человеческой ценностью является живое общение. Если бы высшей ценностью являлось распиленное бревно, вся история шла бы иначе.

— Скажите лучше, пойдете вы сегодня к Гринвудам варить пунш?

— Почему нет, Тревор? Я не вижу ни одного аргумента, почему бы не пойти к Гринвудам варить пунш. Тем более, мне надо расспросить старика Майка о корейской кампании.

— А я посудачу с миссис Катариной о лимонном пироге. Что-то она туда кладет этакое… оно добавляет во вкус ощущение полета, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— А я ущипну за задницу эту их дебютантку… Мак, ты у нас интеллектуал, как ее зовут?

— Мэгги.

— Уж не говоря о самом пунше. У меня есть небольшая заначка для него, не просите только меня огласить ее. Скажу больше, я ее вам и не покажу, просто подсыплю в котел.

— Помет бешеного сурка.

— Не угадал, браток.

— Я догадываюсь, тетушка Катарина не позволит тебе пойти в темную. Уж ей тебе придется предъявить свою заначку и разъяснить в ней каждую молекулу в самом подробном ключе.

— Ей — пожалуй. Но не вам.

— У моего кузена на ферме был козел, который так же высоко задирал свой нос, и эта привычка дорого ему обошлась. Видите ли, ребята, там была загородка под небольшим током, так, для лучшего понимания вещей. И вот, этот козел, глядя в облака, приближается к изгороди…

— Ясно, Джим. Наш старина Тревор все-таки не такой козел. А скажите вместо этого, приходилось ли вам пробовать вяленую козлятину?

— Мне приходилось жрать мясо удава.

— А я скажу вам вот что: и козел кузена Джимми не такой козел. Иногда не мешает посмотреть в облака.

И Мак, клянусь Конгрессом, был прав! Облака выдались на небе бело-фиолетовые, с ярко выраженными выпуклостями и тенями, словно подушки в рекламном проспекте. Эти подушки быстро-быстро уплывали в сторону Массачусетса; их скорость становилась особенно заметна, если смотреть на верхушку одинокой сосны ярдах в пятидесяти отсюда.

Пахло свежей смолой и свежим грозовым ветром. Солнце, бившее почти горизонтально, так ярко освещало кучи опилок, что, казалось, они вот-вот вспыхнут от этого света.

На порыжевшей траве лежали сосновые бревна с немного однообразным узором коры. Алмазным блеском светили металлические пилы.

Философской и немного печальной была жизнь одинокой сосны возле лесопилки. То и дело мимо нее везли на бодро рычащих уродливых машинах ее убитых сестер, но ее не касалось лезвие смерти, потому что она оживляла ландшафт. На ней отдыхал глаз древесных мясников.

Она упиралась острой кроной в небо и царапала облака, не оставляя на них, впрочем, следа, поскольку эти облака состояли лишь из воздуха и пара, да, сэр, из пара и воздуха, и материальность их была почти иллюзорной. И Господь…

— Бог в помощь, ребята! Пилить вам не перепилить!

Пятеро пильщиков переполошились, словно застигнутые роком.

— Удачи и вам, сэр, — аккуратно ответил Мак за всех, — доброй вам дороги.

— Выйду я так к магазинчику Гринвудов?

— Самым недвусмысленным образом, сэр. Вы идете так верно, что войдете в дверь, проскользнете между боковыми прилавками и упретесь прямо в пузо старика Гринвуда.

— Тогда я, пожалуй, сверну на полградуса. Такая точность прилична пуле, для человека она избыточна.

— Не скажите, сэр. Я знал одного деда, который с десяти шагов плевался жвачкой в дверные глазки. У него не было зубов, а губы вытягивались на три дюйма.

— Если пошла об этом речь, я знал одного лысого умельца, который специфическим свистом лишал летучих мышей ориентации, и они стукались обо все подряд. Трудно в этом мире тем, кто лишен ориентации.

— Ваша правда, сэр. Это тоже история о точности?

— Точно, сынок. Тут нужна большая точность в частоте звука. Ну, счастливо пилить!

— Счастливо дойти.

— Фух. Ты не поверишь, Мак, я подумал было, что это мистер Блэк вернулся в наши края.

— Скажешь тоже, Тревор. Ничего общего. Ты цыпленка за фокстерьера не принимаешь?

— Внешность врага условна.

— Скажешь тоже. Человек как человек. Турист.

— А почему ты, Мак, не намекнул ему о пунше?

— Потому что я не уверен, звали ли его старики на пунш. Ты слыхал, Джимми, о слове деликатность? Загляни на досуге в словарь.

— А откуда он подошел?

— Он стоял вот тут. Стало быть, если он не перепрыгивал через нас, то подошел вон оттуда.

— Иисус! Но мы туда смотрели.

— Не гони мистику, Тревор. Мы смотрели вверх, как подсолнухи. Слушай, тебе вредно слушать страшные истории. Как твой ночной горшок, на ходу?

— Попомни мои слова…

— Ладно тебе, отец. Кончай гнать.

— А вы разглядели его лицо?

— Да какое там лицо! К тому же против света.

— Против света, Билл? Не тут-то было. Встань-ка сюда.

… — Да… Билл, вот у тебя есть лицо.

— Каждый чирей на свету.

— Турист был на полголовы ниже…

— Присядь чуток, Билли.

— Да… — Что-то тут нечисто, попомните мои слова.

Дул такой ветер, что он выдувал из мозга всяческое желание что-то пилить; я догадываюсь, вы все знаете этот ветер, хотя ему нет имени в энциклопедии. Сосна лениво теребила свою крону, словно хасидский еврей — бороду. Если учесть, что ветер дул в свое свободное время и куда хотел, то изо всех действующих лиц нашей мизансцены лишь планета Земля добросовестно исполняла трудовое соглашение, то есть, довольно шустро летела вокруг Солнца, попутно вращаясь вокруг собственной оси. Если эта работа представляется вам синекурой, попробуйте таким образом обежать хотя бы вокруг сарая. Итак, доля соседа всегда кажется нам легче и слаще нашей, но посудите сами, так ли это в действительности, тем более, что и вы приходитесь соседом своему соседу. Пока мы с вами обдумываем это, на Новый Гренобль спустился ранний голубой вечер. И если бы Всевидящее Око не только все видело, но и на все смотрело, Оно бы заметило на желтоватой дороге пять фигурок, бредущих от лесопилки к городу.