Первым шел речистый Мак Бишоп, чьи ноги не уступали в неутомимости языку. Щегольская фуфайка с бантом наводила на мысль, что он с самого утра не только помнил о пунше у Гринвудов, но и догадывался, что ему не придется пилить. Вторым бодро шагал Скотти О'Хейли — и вы бы нипочем не заподозрили, что в его левой штанине — деревянная нога, мастерски выточенная и отполированная, с каллиграфической надписью Дорогому Скотти от сослуживцев на память о родной ноге, оставшейся в Корее. Третьим суетливо ковылял старикан Тревор Каннингем, что-то бормоча себе под нос. Замыкали процессию братья Балтеры, Билли и Джимми, живцы лет пятидесяти, которых молва упорно величала близнецами, хотя Джимми был саркастичнее и толще. Билли и Джимми по своему обычаю на ходу играли в различные игры на щелбаны, а когда их фантазия иссякала, пробивали их просто так, по очереди и от души.

Идти было недалеко, но и темнело быстро, и когда друзья добрались до магазинчика, над ними висел синий бархат небес с бриллиантовыми запонками звезд, как бы слегка спрыснутый свежайшим дезодорантом. Картину слегка портила чересчур большая и отвратительно белая луна немного неправильной формы, вся в рытвинах, словно от ветряной оспы. Небеса пытались припудрить эту неприглядную луну перистыми облаками, но получалось это с трудом.

Старина Майк Гринвуд стоял в световой трапеции перед дверьми своего магазинчика, доверчиво выпятив брюхо навстречу выходящим из тьмы гостям. На его губах играла улыбка, как блик на стене, вроде бы одна на всех, а вроде бы каждому персональная.

— Прекрасный вечер, Мак! За тобой три истории: о богатом студенте, чудесном спасении капеллана и о лесном санатории. Да, сэр, может быть, я не помню номера своей кредитки, но твои истории оседают в моем мозгу навсегда.

— Майк, если увидишь, что я бегу с ведром воды заливать собственную горящую задницу, даже в эту пиковую минуту можешь остановить меня, и я тебе расскажу все эти три истории, не упуская ни слова, если только пламя не доберется до языка. Я скажу тебе больше: если тебе удастся угодить в рай, внеси там меня с лютней в список личных привилегий, и я целую вечность буду плести тебе истории.

— Услуга за услугу — если ты окажешься там первым, намекни о благодарной аудитории. Салют, Скотти! Как нога?

— Которая из трех, Майки?

— На твой выбор. Какой не терпится рассказать о себе.

— От моей путешественницы давно не было весточек, если не считать одного сна. Представляешь, мне приснилось, что она играет в сокер за сборную Северной Кореи.

— Непатриотический жест.

— С другой стороны, ей не с чего быть патриоткой, Майк. Если ты не против, мою деревянную ногу потянуло вон к тому стулу. Видимо, они вместе выросли.

— Уверен. Тревор! Все ли идет хорошо?

— Так однажды спросил шахматист у своего партнера, ставя ему мат. Я хочу сказать, что все зависит от точки зрения. Для навозного жука, например, вовсе неплохо вляпаться в дерьмо.

— Я вижу, ты чем-то озабочен. Поговорим через сорок минут всерьез, о'кей? Билли и Джимми! Говорите как на духу: удалось вам сегодня хоть что-нибудь распилить?

— Мы по случаю варки пунша объявили бревнам амнистию. Как там, кстати, процесс?

— Как обычно: основа готова, а штрихи наносятся коллегиально.

— Тревор туда не проскочил?

— Только что.

В задней комнате стоял огромный медный котел, специально заказанный Гринвудами на одном из военных заводов в Новой Луизиане. Элиза Хэмпшир, дюжая цветная молодуха в белом накрахмаленном чепчике, помешивала содержимое котла гигантской деревянной ложкой.

— Так, так, Элиза. Представь себе, что гребешь на каноэ вокруг маленького островка. Так, так.

— Катарина! Я сыплю!

— Сыпь, Клаудиа.

— Имбирь. Корица. Ваниль. Цедра.

— Стоп! Какая именно цедра, Клаудиа?

— Я догадываюсь, тут не написано.

— Так попробуй на зуб, хорек тебе в курятник! Ведь если это морковная цедра, в пунше она помолодеет и вспомнит о том, что она морковь, хорошо если ботвы не вырастит.

— Апельсин. Кажется.

— Видишь ли, Клаудиа, казаться должно после приема пунша, а не при его варке. Дай-ка. Конечно, это апельсин. Двадцать лет назад я определила бы его сорт. Тревор, давай свой узелок, не стой там, как застенчивый коп, который пришел всех арестовать, но слов не находит. Что там у тебя?

— Катарина, мысленно вспорхни на пару футов и взгляни на мир шире. Это лесные травы: майоран, базилика и цветы вереска.

— Швыряй немедленно! Это будет гвоздем всего напитка.

Тревор Каннингем медленно повернулся к близнецам Балтерам и одарил их таким взглядом, что будь у них хоть одно зернышко совести на двоих, от них бы и пепла не осталось. А так они лишь ухмыльнулись довольно одинаково.

— А ты слышал историю, Билли, про лузера из Индианы, который варил пунш с семенами тыквы?

— Еще бы, Джимми. Это тот, который спьяну ел землю, когда клялся? И вот однажды семечко в его пузе попало на горстку земли и прекрасно проросло. Не прошло и месяца, как этому придурку разнесло бок так, что он занимал два места в автомобиле. Хирург разрезает его, а там — первосортная тыква. Хирург ее извлек и сам себя отправил к психиатру, который мочалил его битый час, пока не догадался взглянуть на тыкву и освидетельствовать ее.

— Ну и как тыква, Билли? Она-то хоть оказалась нормальной?

— К сожалению, нет. От жизни в утробе этого стихийного ботаника у нее развилась агорафобия, и ее пришлось заколоть. Из нее сварили кашу с пшенкой и подали в бесплатное отделение. А, Тревор! Я слышал, майорану и земли не надо, чтобы прорасти. Достаточно влажной среды.

— Например, смоченного пуншем брюха.

— Например. Что скажешь, Тревор?

— У меня нет охоты трепаться попусту.

— А если бы была, что бы сказал?

— Что многое прекрасно произрастает в дерьме. Кроме светлых мыслей и благих речей.

— О! О! Джимми! быстрее запиши эти слова!

— Они не портятся, Уильям Балтер. Не торопись так. Один страховой агент из Цинциннатти так спешил оформить одного банкира, что напоролся на собственную перьевую ручку и умер в страшных мучениях. Он истек кровью, смешанной с чернилами. Но хуже всего оказалось то, что он намухлевал с договором, и на том свете ему пришлось писать объяснительную длиной в милю. И представляешь, Билли Балтер, он писал ее собственной синей кровью на гигантском саване, похожем на снежное поле. Удивительно, что даже этот оборот дел ничему не научил бывшего страхового агента, и он в спешке допустил три помарки.

— И его, конечно, заставили переписывать.

— Это не то слово, дружище Билл. Щадя твой сон, я не скажу тебе, сколько раз ему пришлось переписывать. Скажу только, что он измарал собой территорию, равную двум Бельгиям.