Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, это сравнительно небольшая страна.
— Тогда поторопись, Билли. Ты, я вижу, позавидовал его карьере.
Билли и тут нашелся с ответом, но к нему подошла Катарина.
— Билли! Твоя трубка при тебе?
— Так точно, мэм. Как говорят наши немецкие братья, яволь.
— Стало быть, и табачок на месте?
— Без сомнения.
— Не уделишь щепотку на пунш?
Билли в видимом затруднении посмотрел на своего брата Джимми, но тот пожал плечами, как бы давая понять, что речь идет не о его проблемах.
— Мэм… постоянный тяжелый труд… на благо, разумеется, американского народа — я хочу сказать, что он негативно влияет на память и умственные способности индивидуума. Да, мэм. То есть, я теоретически допускаю, что мог спьяну или в дурной компании неподобающе пошутить относительно ваших рецептов… в том отношении, что только табачка там и недоставало, но свидетель Господь, мэм, никогда! клянусь каждой полосой и звездой! никогда — ни наяву, ни во сне, ни в коме я бы не посмел даже близко…
— И совершенно напрасно. Наши с тобой прадеды всегда добавляли в пунш табак, а они понимали толк в пунше. Так что побереги свое красноречие для кого-нибудь помоложе, а мне ссуди табачку.
— Пожалуйста! Миссис Катарина… раз уж вы сами невольно затронули эту струну… а ваша наемная работница — Мэгги, если не ошибаюсь…
— Она на втором этаже, скоро спустится. Терпение украшает мужчину.
— Начну украшаться, мэм. Всегда ваш по любому вопросу. Найти меня легко: как увидите моего братика, значит, и я где-то рядом.
— Твой язык определенно нуждается в порции пунша. Больно он легок.
— Вы сказали, мэм, не я.
К половине десятого колени Майка Гринвуда слегка затекли, да и все званые гости уже просочились внутрь дома. Собрался туда и Майк, как еще один гость вышел из тьмы в свет, да только его лицо отчего-то не то чтобы не осветилось, а как бы не попало в фокус.
— Доброго вам здоровья, мистер Гринвуд. Не представляете, насколько я рад наконец вас увидеть. Вы, вероятно, меня не помните…
— Отчего же, — невозмутимо отвечал мистер Гринвуд, — мы встречались в Корее.
— У вас превосходная память! Особенно если учесть, что меня редко узнают в лицо. К сожалению, во время корейской кампании нам не удалось поболтать, так как я тогда из тактических соображений выступал, хе-хе, за команду Кореи.
— Мне ли этого не помнить, сэр! Вы будете смеяться, но я видел вас не где-нибудь, а в оптическом прицеле.
— Это действительно смешно. И что же помешало вам спустить курок?
— Осечка.
Старики посмеялись самым добродушным образом, похлопывая друг друга по плечам.
— Да, сэр, — продолжал мистер Смит (если, конечно, вы сами еще не поняли, что это был мистер Смит), — человеческое оружие так ненадежно. Вы просто не представляете себе, насколько ненадежно человеческое оружие. Однажды я видел бамбук, проросший сквозь приклад. Жизнь одолела смерть так буквально и явственно, что мне стало обидно за смерть. Да, сэр.
— Не желаете ли, мистер Смит, пройти внутрь и принять участие в варке пунша?
— Вы помните мое имя и приглашаете меня войти? Не знаю, чему больше удивляться и радоваться.
— Мы рады гостям, сэр. Что же до имени, то я припомнил только фамилию.
— Вы прочитали ее в оптическом прицеле?
— Куда мне, сэр, хотя я знавал людей, способных на такое. Мы с вами входили в совет попечителей одной благотворительной организации…
— Как же! Ее ограбил этот смеющийся хлыщ… как его, бишь…
— Симпсон.
— Именно! Ваша память работает как Дженерал Электрик, сэр. Не правда ли, подлец этот Симпсон?
— Бог знает, сударь. Я не вникал в его реальные обстоятельства. А без этого трудно судить наверняка.
— Странная нерешительность для человека, чье зрение воспитано оптическим прицелом.
— Годы смягчают человека, сэр.
— И то правда.
Они постояли еще, улыбаясь один шире другого.
— Вы, однако, не все вспомнили, — заговорил Смит, — в ноябре семьдесят первого…
— В конце октября.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
Оба покивали, вспоминая обстоятельства, которые, таким образом, прошли мимо нас с вами, и тут ничего не поделаешь.
— Опять осечка? — спросил Смит сочувственно.
— Нет, сэр. На сей раз мягкость.
— Тоже осечка своего рода.
— Если человека приравнять к оружию, тогда да.
— А разве вы не оружие Господа?
— Мы или я?
— Как вам будет угодно.
— Тем самым нет, сэр. Оружию не бывает угодно или неугодно.
— Хорошему оружию.
— Ну, плохое оружие нельзя назвать оружием. Так и телевизор плохой молоток.
— С вами интересно разговаривать. Итак, мы встречаемся в четвертый раз…
— В пятый, Смити. Пару лет назад, нью-йоркская подземка.
— Я не помню, — сказал мистер Смит так искренне, что черты его лица на миг обрели некое дряхлое своеобразие, — напомните, пожалуйста.
— Охотно. Вы были в мышином костюме с кроваво-красной булавкой, из кармана торчал платок в клеточку, а рядом с вами возвышался цветной напарник в лиловом берете.
— Петерсен. Но как же я вас не заметил?
— Очень просто, сэр. Вы были на работе, а я отдыхал. На отдыхе наблюдательность обостряется. Например, я поставлю доллар, что за вашей булавкой скрывался микрофон.
— Доллар за мной. И все же, где вы там были? В соседнем вагоне?
— Во встречном поезде.
Смит рассмеялся, но, не встретив поддержки собеседника, осекся.
— Серьезно?
— Как вам будет угодно.
— Я подумаю, — сказал Смит самым серьезным тоном, — я, если вы не против, подумаю, как мне будет угодно.
На этих словах оба дедушки вошли в дом, каждый пропуская другого вперед себя, подобно персонажам русской классики. Снаружи осталась только луна, казалось, еще побелевшая от непонятной злобы. Ветер гулял в кустах вереска и терновника. Тоненько пищали мыши. Им вторили соловьи. А где-то далеко, в миле или двух отсюда, какой-то развязный муж орал на свою жену. Слов было не разобрать — может быть, она разбила молочник, а может быть, неправильно трактовала Божий Закон.
Да еще поскрипывала ржавая крыша на заводе Эванса.
Пунш кипел.