Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ишь, голубоглазенькая!
На фоне ярко-синего неба так казалось, и ещё мои любимые серёжки с синими камушками оттеняли.
– Как звать тебя? Таисия? Красиво.
Он поставил меня на землю. Я тоже успела получше его разглядеть. У него была загрубевшая, бурая, будто обожжённая, кожа, через лоб наискось лежал широкий белый шрам, который уродовал бровь и другим концом запутывался в густой пегой шевелюре. Волосы красивого медово-русого цвета у него были перемешаны с сероседыми. Глаза почти наполовину закрыты тяжёлыми веками – так, что и не разглядишь, яркие или тусклые, тёмные или светлые. Резкие черты лица, абрис губ и необычайно жёсткие складки у рта.
Майор широко улыбнулся, но глаза так и остались полуприкрытыми.
– А я Геннадий.
Он протянул мне руку, крепко стиснул мою ладонь железными пальцами и больше, кажется, уже не отпускал.
– Тайка-китайка, тебе сколько годочков-то?
Рифмовать имена с любыми случайными словами – лишь бы звучало забавно – было модно до войны. Но я почему-то вздрогнула от этой невинной и ничего не значащей рифмы – «китайка».
– Семнадцать…
Я собиралась добавить: «Через два месяца», однако он не дослушал.
– Давно с мамкой из эвакуации?
– Я сирота.
Нас толкали со всех сторон: на площади становилось всё теснее. Кто-то подходил обниматься, и Геннадий доброжелательно хлопал того по плечу, я отвечала на поздравления и приветствия, целовала в щёку. При этом нить разговора мы не теряли, точнее, он не терял и продолжал крепко сжимать мою безвольно обмякшую ладонь.
– Ну, так давно из эвакуации?
– Я… в Москве… была…
Я растерялась. Никакой эвакуации в моей жизни вроде как и не было. Но и первые годы войны, проведённые в столице, помнились смутно, словно пелена их застилала.
– Не врёшь? И в октябре сорок первого была в Москве? И в ноябре?
– Да.
Других вариантов ответа у меня всё равно не нашлось. Память не терпит пустоты и обязательно хоть чем-то её заполняет.
– Молодцом! А я четыре года на фронте – от и до. Кровь проливал – как положено.
Я только теперь заметила у него на груди орденские планки. Он проследил мой взгляд.
– Ордена-медали убрал: в толпе пооборвут. Они дорого мне достались… Ну, пойдём тогда, Тайка-зазнайка!
Мы где-то бродили дотемна. Слушали великолепные концерты на площадях. Присаживались отдохнуть на гранитном парапете набережной, на ступеньках или цоколе памятника, потому что лавочки были оккупированы полностью. Геннадий прорвался в какой-то ресторан или кафе, хотя мест не было, и кормил меня. Беспрерывно разговаривали. Я, не дыша, слушала его рассказы о боях, разных фронтах, госпиталях, командирах, медсёстрах, неумелых резервистах, штабных крысах.
Становилось мучительно, когда Геннадий принимался расспрашивать. Он расспрашивал цепко, умело, азартно, будто вёл допрос с пристрастием. Чем подробнее я отвечала, тем больше тонула: выходило, что всю войну я жила пустой, никчёмной жизнью. И я сама не могла понять, как же так получилось. Я совсем было упала духом, но Геннадий вновь принялся рассказывать – о разных странах, об их жителях, об особенностях боевых действий в разных краях. Только немцев он старался обходить стороной.
Был момент, когда Геннадий упомянул предателя. Слово за слово. Он заговорил о предателях во множественном числе. Глаза и голос переполнились ненавистью, лицо побагровело, казалось, что он сейчас захлебнётся. Однако он постарался сразу переключиться на другую тему, и приступ прошёл.
В остальном же майор много шутил, мы смеялись. Новый знакомый поглядывал на меня с видимым удовольствием и крепче обнимал за плечи.
К салюту мы снова оказались на Красной площади, потому что я сказала: «Очень люблю смотреть салют!»
Само собой, я не скрыла, что живу в отдельной квартире, но Гена лишь проводил меня до подъезда. Он крепко, но вполне целомудренно чмокнул меня в губы на прощание и дождался, когда за мной закроется дверь подъезда. Опьянение приятно кружило голову. Не то в ресторане, не то на улице мы, кажется, пили вино, и я захмелела с непривычки, но тот хмель успел выветриться. Остались же пьянящее счастье Победы, неожиданная, совсем сбившая меня с толку радость мужского внимания, а ещё сладкий, пряный запах клейкой весенней листвы и зацветавших по дворам и скверам деревьев.
До следующего свидания я не успела поделиться новостью с подругами: Лида ещё не вернулась из своей загадочной отлучки, Катя забегала проведать меня не каждый вечер.
После второго свидания – мы, кажется, ходили в кино – Гена пришёл ко мне в гости и остался.
Всё, что происходило, было ново, интересно и отчаянно больно… Чем дальше – тем больнее… Я сначала слабо пищала, потом стала кричать и плакать. Гена весело и ободряюще приговаривал:
– Терпи, Тайка-лентяйка! Ты ж храбрая девчонка: в Москве всю войну просидела. Вначале всегда так. Потом знаешь что? Потом там, где больно, будет самое то – железно!
Я поверила и стала ждать продолжения уже не с ужасом, а с интересом. Впрочем, и страх, и интерес, и другие чувства я испытывала в значительно стёртом виде. Теперь могу судить, скорее, об общем векторе: хорошо или плохо чувствовала себя в тот или иной момент.
Лида наконец появилась, у неё выдался свободный вечер, и она поспешила проведать меня. Случайно так вышло, что Лида подходила к подъезду в тот самый момент, когда мы с Геной возвращались из кино.
Подружка всё-всё поняла с первого взгляда.
Они познакомились. В этот момент я почувствовала что-то похожее на гордость за своего мужчину: он был такой ухоженный, отутюженный, гладко выбритый, в блестящих сапогах, высокий и сильный, а главное – настоящий фронтовик и герой.
Лида долго его разглядывала, задумчиво сказала:
– Геннадий. Надо же!
– А что? – беззлобно удивился мой майор.
– Просто. Знакомый был, тоже Геннадий – и чем-то похож на вас. Бывают же такие совпадения…
– Погиб?
– Не знаю. Ушёл на фронт в конце сорок второго.
– А… А я – с самого начала! С первого дня!
Лида посмотрела на майора строго и спросила таким тоном, будто меня и не было рядом:
– Надеюсь, у вас с Тасей серьёзно?
– Милая подруга, учтите: человек вернулся с войны. Хватит, наскакался по разным… Мне теперь надо с ней вот, – он кивнул в мою сторону, – одним домом, чтоб покой, хозяйство…
Подругу его ответ несказанно обрадовал. В уголках её глаз заблестели слёзы, но – впервые за долгие месяцы! – не от загадочной печали, которая тревожила меня и причины которой я не понимала.
Лида обняла меня, нежно прижала к себе.