же проистекало и другое, более для него существенное право: он составлял списки сенаторов и всадников; он даровал права гражданства, кому хотел. Всякий получал таким образом в обществе то звание и положение, какое желал дать ему государь[495]. Как верховный жрец (pontifex maximus), он держал в своей руке религиозную жизнь общества, царил над верованиями и над обрядами культа и обладал правом надзора над всеми жреческими коллегиями[496].

Он был верховным и безапелляционным судьей во всей империи. В Риме он самолично отправлял правосудие, конкурируя с сенатом и с трибуналом центумвиров[497]. В провинциях он передавал свои судебные функции легатам, и юстиция там применялась от его имени.

Император обладал даже, как выше замечено, законодательной властью. Если ему нельзя было издавать настоящие законы (leges) иначе как при содействии сената, он мог по крайней мере, как и магистраты старой республики, обнародовать эдикты, которым население должно было повиноваться так же, как и законам. Простое письмо государя, написанное в ответ должностному лицу или частному человеку по какому-нибудь правовому вопросу, делалось законодательным актом и находило место в сводах римского права[498].

Ko всем этим могущественным правам, которые являлись ничем иным, как полномочиями старых вождей республики, присоединился новый титул. Первый император получил от сената прозвание augustus[499]. Это слово не было собственным именем, и мы не видим, чтобы какой-нибудь человек носил его до Гая Юлия Цезаря Октавиана. Термин augustus принадлежал к религиозному языку римлян: им обозначалось понятие – почитаемый, священный, божественный; он прилагался к божествам или предметам, с ними связанным[500]. После первого императора указанный титул передавался всем последующим: они стали все августами вслед за ним[501]. Это означало, что лицо, управлявшее империей, было существом выше остального человечества, особой священной. Титул императора обозначал его могущество, титул же августа – его святость[502]. Люди обязаны были ему таким же почитанием, как богам[503].

Такое присвоение религиозного наименования простому смертному может вызвать изумление в людях нашего времени, которые склонны видеть в нем доказательство низкого раболепства. Следовало бы однако отметить, что ни Тацит, ни Светоний, ни Ювенал, ни Дион Кассий не обнаруживают никакими намеками, чтобы дарование этого титула удивило современников цезарей, ни тем более чтобы это возмутило их. Сотни надписей, совершенно свободно начертанных частными людьми, свидетельствуют о том, что римляне и провинциалы немедленно признали и усвоили его. Чтобы понять это обстоятельство, надо возвратиться к идеям древних. Для них государство или община всегда были чем-то святым, являясь даже предметом поклонения. Государство имело собственных богов, но и само было своего рода богом. Такая очень древняя концепция тогда еще не вышла из сознаний. Она продолжала царствовать в них, как и вообще все старые предания, перед которыми клонится душа людей, хорошо не зная, откуда они в нее входят. Современники Цезаря Октавиана нашли естественным перенести на императора священный характер, которым обладало во все эпохи государство. Последнее, возлагая на него все свое самодержавие и все свои права, передало ему и свою святость. Таким образом, император сделался элементом национальной религии; между ним и гражданской общиной образовалось религиозное сообщество. Уже задолго до того времени в честь Римского государства воздвигались храмы, как божеству – Romae deae[504]. К этому божеству со времени утверждения принципата был присоединен царствующий император в качестве Augustus[505]. Так составилось посвящение – «Риму и Августу» (Romae et Augusto), в котором как бы выражалась мысль, что «раз божественно государство, священною является и особа того, кто его представляет».

Итак, не оставалось ни одного элемента суверенитета, который не сделался бы принадлежностью императора (принцепса). В руках его были войска и финансы; он воплощал в себе одном администрацию, юстицию, законодательство, даже религию. Трудно представить себе большую полноту монархической власти. Сенат на деле являлся лишь родом государственного совета или полезным орудием, которое могло удобно придавать императорским актам легальную форму по старинному праву. Всякая политическая инициатива беспредельно и бесконтрольно исходила от особы государя[506].

Он обладал правом жизни и смерти над всеми людьми. Это грозное право, которое ныне уже не входит в состав компетенции верховной власти, было неотъемлемо связано с ней y древних. Государство или народ всегда рассматривались как распорядители жизнью граждан, даже помимо всякой юстиции. Это право формально и ясно было даровано и императорам[507]. Когда мы видим, что какой-нибудь Нерон или Коммод произносят смертные приговоры, нам прежде всего приходит на ум, что это были беззакония и преступления; между тем, наоборот, это были легальные акты, согласные с государственным правом. Веспасиан, Адриан, Марк Аврелий – все обладали в данной области одинаковой компетенцией. Самое государственное устройство полагало жизнь людей в распоряжение государя.

Римский император воплощал в своей особе то, что старый республиканский язык называл «величеством» (maiestas); это слово первоначально обозначало всемогущество гражданской общины[508]. Римское право всегда признавало, что человек, который каким-нибудь образом посягал против этого величества государства, совершал преступление нечестия по отношению к народу и подлежал наказанию смертной казнью[509]. Вооруженный этим беспощадным законом, предназначенным для защиты республики, император мог поражать всех, которые вступали с ним в оппозицию, всех, кто казался ему подозрительным, всех, чья жизнь была для него ненавистна или на чьи богатства он устремлял алчные очи. Что здесь всего замечательнее, это легальность подобного рода убийств. Лучшие императоры заявляли притязания на это право, хотя бы и отказываясь его применять. Никогда закон об оскорблении величества принципиально не оспаривался. Никто, даже Тацит, не подвергал сомнению положения, что человек, оказывающийся врагом правительственной власти, по справедливости карается смертью. Те, кто особенно решительно порицал насилия Нерона и Домициана, все же принимали как неоспоримое начало публичного права, что всякое искушение, совершаемое против верховной власти, было преступлением, влекущим за собою смерть виновного. Один историк IV века так выражает мысль, наверно, разделявшуюся всеми людьми его эпохи: «С существованием государя связывается идея покровительства, безопасности для добрых людей, спокойствия для всех, и усилия всех должны быть направлены к тому, чтобы образовать вокруг его особы неприступную ограду; именно по этой причине Корнелиевы законы не признают никакого исключения или снисхождения в случае оскорбления величества»[510].

Никогда в истории не встречалось деспотизма, так систематически устроенного. Можно убедиться из изучения подлинных памятников, знакомящих нас с жизнью августа, что решительно все перечисленные власти были переданы ему в силу специального и правильно изданного закона. Позже, при каждой смене царствования, сенат возобновлял такую делегацию верховных прерогатив. При этом не довольствовались неопределенною формулою: