– О… Кхм… Благодарю тебя, сладкоречивая пэри, за такую оценку моего скромного дарования…

– На здоровье, – великодушно улыбнулась Серафима. – А теперь, Селим – вперед. А иначе мы поручим это дело Агафону, и будем прирезаны на второй же строчке его творения. И зная его поэтические способности, я это их решение только поддержу.

– Ты не знаешь моих поэтических способностей, – насупился обиженный – но не слишком – чародей.[32]

– Не отвлекай занятого человека, – прошипела на него Сенька, подвела старого стражника, чьи орлиные очи уже затуманились далекой дымкой страны Поэзии, к одной из кушеток, усадила лицом к окну и вернулась к другу.

– Давай пока хоть песок из одежки вытряхнем, да умоемся… – вздохнул тот.

– А пока вытряхиваем, давай подумаем, что будем делать, если в этом гадюшнике найдется кто-нибудь, кто настоящего Дуремара… Дурашлепа…

– Абдурахмана?

– Какая разница… – нетерпеливо поморщилась Сенька и договорила еще более тихим шепотом: – …знает в лицо.

Агафон побледнел, как мифический всадник крылатого верблюда, выронил из рук размотанную чалму и столбом опустился на жесткую лежанку.

– К-кабуча… об этом я и не подумал… Может, лучше драпать отсюда, пока не поздно, а?

– По такой погоде? Без меня, – решительно прошуршал Масдай.

– Н-нда… – кисло вздохнул волшебник, прислушиваясь к неразборчивому бормотанию Селима, то и дело заглушаемому исступленными попытками бури пробить мутный, но прочный бычий пузырь, натянутый на раму – словно кто-то ведрами с размаху швырял мелкие камушки. – И что теперь?

– Агафон, ну ты же маг!!! – возмущенным шепотом взорвалась царевна. – И ты спрашиваешь меня, что тебе делать?! Наложи на него какие-нибудь чары отвода глаз, чтобы все принимали его за… ну хоть за кого-нибудь из знакомых… или незнакомых… или еще что-то вроде этого придумай!..

– Абуджалиля бы сейчас сюда… – подавленно опустил плечи главный специалист по волшебным наукам. – Он у нас по мордам лица спец… чего уж тут упираться… хоть и кабуча еще та…

– Сходим, поищем? – едко предложила Сенька, и когда его премудрие понял всю беспочвенность своего пораженческого предложения, безапелляционно продолжила: – Давай, зри в шпору и чего-нибудь придумывай!

– А если… ему это не понравится?

– А кто его будет спрашивать? Скажем, когда у него стих готов будет. Чтобы сейчас лишний раз не отвлекать. И не пугать.

Когда Вахид по приказу своего начальника пришел за Абдурахманом и его командой, чтобы отвести их в зал состязаний, то, открыв дверь, испуганно остановился на пороге, пробормотал: «Извините, кажется, я ошибся кельей», закрыл дверь, и только убедившись, что на этом этаже келий больше нет вообще никаких, ни правильных, ни чужих, решился снова взяться за ручку.

– И-и-и… э-э-э… – красноречиво выдавил он, и несколько нервно мотнул головой в сторону Селима. – А-а-а?..

– Кхм… – сглотнул пересохшим горлом старый стражник.

– Несчастный случай на производстве, я бы выразился, – радушно вступил в беседу Агафон. – Понимаете, у господина Абдурахмана в стеклянном флаконе содержался редкий вид уладского щупальцерота, один укус которого вызывает полный отек верхних, средних и нижних дыхательных путей. Но когда господин Абдурахман открыл мешочек, в котором склянка хранилась, чтобы проверить, не пострадала ли она и ее содержимое при падении, то оказалось, что флакончик… того… приказал долго жить… и мерзкая тварь тяпнула моего добрейшего работодателя. Конечно, он успел принять противоядие, но следы… воздействия яда… так сказать… будут видны еще несколько дней.

– П-понял, – дернулась щека у ассасина, и он с трудом отвел глаза от раздутой как арбуз и синей как слива физиономии гостя.[33]– А… говорить он… может?

– Конечно, могу! – прогундел негнущимися губами Охотник, не знающий, радоваться ему или огорчаться, что в аскетичной до неприличия келье замка клана убийц нет зеркала.

– Твердость твоего духа и решимость состязаться должны произвести благоприятное впечатление на жюри, – всё еще нервически подмигивая, слабо проговорил Вахид.

– Значит, если бы он не мог говорить, можно было и не участвовать?.. – запоздало спохватилась из-под чадры Серафима.

– Да, – кивнул ассасин. – Только, по правилам состязания, если участник заявился, прибыл, но отказался от выступления, он подлежит суду. Приговор приводится в исполнение немедленно.

– А… Кхм. Понятно, – Серафима не стала спрашивать, какого рода приговор приводится немедленно в исполнение в клане убийц, подхватила под руку покачнувшегося Селима, и решительно сделала шаг вперед. – Пойдемте. Мой муж и повелитель горит желанием состязаться.

– Да, конечно, идем, – ассасин с облегчением отвел глаза от лица Охотника, горящего желанием телепортироваться на другой конец пустыни, и первым вышел в коридор.

Агафон подхватил на плечо скатанный ковер, как раньше оговорили они с Сенькой, торопливо шагнул за ними, но тут Вахид оглянулся.

– Странный ты музыкант, иноземец. Ковер взял, а инструмент свой забыл.

– Что?.. – разжались руки чародея, и Масдай грохнулся на пол, поднимая тучи своей и замковой пыли.

– Лютню я возьму, Кириан-ага, – очаровательно улыбнулась ассасину сквозь чадру царевна, поставила покачнувшегося Селима у стены, и юркнула в комнату.

«А вот это – конец…» – тоскливо подумал Агафон. – «Почему, ну почему, когда Кириан хотел купить шарманку, я пожалел денег?!..»

Вообще-то, на струнных инструментах Агафон играть умел. Когда он жил у своего приемного отца-мельника, тот на десятый день рождения подарил ему балалайку, потому что все мужчины в его семье с детства осваивали сей инструмент и славились как заправские музыканты на всю округу.

На одиннадцатый преподнес еще одну.[34]

И к двенадцати годам способный молодой человек, совладав с премудростями укрощения трех струн и треугольного резонатора, уже мог спокойно аккомпанировать своей бабушке, когда та пела на деревенских посиделках частушки.[35]