Исполняемое на расстроенной лютне, используемой в качестве балалайки, музыкантом, начисто лишенным слуха и способностей.

Не исключено, что хирургическим путем.

Зал оживился.

Селим подавился новой строфой, закашлялся, попытался сам себе постучать по спине, с негодованием косясь на Агафона…

Но тот, похоже, поймал кураж.

– Давай дальше, у меня, оказывается, всё под контролем! – ободряюще улыбнулся тот.

Селим скрежетнул зубами.

Кинув еще один взгляд на посуровевшего старейшину Муталиба, Охотник попытался безуспешно побледнеть, после – покраснеть, потом спрятал кулаки подмышки, чтобы невзначай не найти им иное применение, предпочтительно – на голове и спине чародея, и продолжил:

…Тебя нам выковал кузнец-ага.

И на продажу выставил. И вскоре

Купец-ага валялся у него в ногах,

Клянясь, что весь товар погиб на море.

Увы, маэстро стали и огня

В словах его лукавства не почуял

И молвил: «Ты разжалобил меня,

Кинжал тебе в рассрочку уступлю я».

И в тот же миг ликующий купец

Забрал товар, чтоб в Шатт-аль-Шейхе скрыться:

Его заботам враз пришёл конец —

Он с кузнецом не думал расплатиться.

В столице он, не чувствуя вины,

Но золота душою жадной чая,

Спешил загнать товар за три цены

Богатому и важному лентяю…

В отличие от оды Селима, «Светит месяц» подошел к концу. А Агафон вспомнил, что когда-то он еще учил «Калинку-малинку».

Богач искусство ковки оценил.

Но лишь купец про цену заикнулся,

Того немедля с лестницы спустил,

Но всё же добродушно улыбнулся:

«Как о деньгах ты заикнуться смог,

О, глупый, как изнеженная фифа?!

Я – младший сын носильщика сапог

Секир-баши великого калифа!!!..»

Недолго, впрочем, ликовал юнец.

Используя проверенное средство,

Оружие забрал его отец —

Крича и пригрозив лишить наследства.

Отец его, по правде, не серчал,

Его мотив был искренне-невинным:

Он просто пять недель уже искал

Секир-баши подарок к именинам…

Селим поймал себя на мысли, что пытается подгадать с размером и ритмом под аккомпанемент, и едва не откусил себе язык.

– Давай-давай, всё отлично! – подмигнул волшебник и выдал такой запил, что чалма старейшины Муталиба съехала на нос.

Двое остальных членов жюри глянули на конкурсанта так, что бедному стражнику в отставке не оставалось ничего другого, как давать-давать.

И он дал.

С трудом перекрывая все увеличивающийся в громкости аккомпанемент, Селим упер руки в бока, набычился, и яростно продолжил, словно гвозди забивал:[40]

…Двуцветный удивительный булат

На празднике им был вручен с почтеньем.

Секир-баши был несказанно рад,

И даже похвалил слугу пред всеми,

И повелел нести вина – и вот

Пропил кинжал, коней, и два халата,

И подати, что собраны за год

С пятнадцати селений калифата.

Потом Ахмед велел его казнить:

Нет, за казну калиф был не в обиде,

Но глупый раб удумал говорить

Крамолу и неправду в пьяном виде!

Калиф, не веря больше никому,

Стал зол и мрачен, как вишап в пустыне,

Он в каждом стал готов узреть вину,

Лишь ассасинам верил он отныне.

Он им велел крамолу извести

Холодными и чистыми руками,

Метлой железной калифат спасти

От тех, кто мог быть в сговоре с врагами…

К тому времени, как кончилась и «Калинка», весь зал уже прихлопывал в такт по ляжкам и покачивал головами, словно загипнотизированный. А ведь в арсенале юного виртуоза балалютни были еще и частушки-матерушки его любимой бабушки!

Ну, душегубцы, держитесь!..

Селим, сам уже злой и мрачный как пресловутый вишап под шкапом, кровожадно покосился на разошедшегося волшебника так, словно и впрямь служил всю жизнь не добродушному калифу, а суровому ордену ассасинов…

Но тому, похоже, было всё равно.

А у Селима не оставалось другого выхода, как только продолжать.

…И виночерпий, что забрал кинжал,

Был вскоре пойман – бледный, словно глина —

Опознан, и немедленно попал

В застенки к добрым мудрым ассасинам,

Где, вскоре осознав свою вину,

На помощь следствию немедля согласился.

И, быстро поразмыслив, что к чему,

Он к сыскарю с подарками явился.

Он лучших скакунов ему пригнал,

Принёс гашиш, и пряности, и вина,

И деньги, и, конечно, сей кинжал —

Всё лучшее для лучших ассасинов!

И грозный тайный страж своей страны,

Забрав себе с презентом даже блюдо,

Изрёк: «Ну, так и быть, мои сыны

Проступок твой до времени забудут».

Лишь выиграв во внутренней борьбе

Наш честный, как хрусталь, охранник трона,

Забрав коня и ценности себе,

Кинжал пустил на нужды обороны…

И тут Агафон вспомнил про существование «Ах вы, сени мои, сени». И то, что в его исполнении отличить их от «Во кузнице» не представлялось возможным ни одному музыкальному критику Белого Света, не имело ровно никакого значения!..

…При этом с видом мудрого отца,

Он заготовил речь в стихах и прозе.

Итак, кинжал у юного бойца.

Он твердо помнит, чем клинок сей грозен:

«Познавший звуки множества имён,

Сегодня он воистину священен:

Ведь он ни разу не был осквернен

Уплатой за него презренных денег!»

«Сени новые, хреновые, во-куз-ни-це!» – радостно завершила музыкальный марафон балалютня (или люлябайка?) главного специалиста по волшебным наукам.

Такой бравурной концовки своему лирическому творению не сумел придать до сих пор ни один поэт Белого Света, как ни старался.

Когда последний звук музыкально-поэтической композиции затих под сводами зала, толпа слушателей взорвалась яростными аплодисментами, словно не сборище ассасинов, а орава зевак вокруг бродячих артистов на ярмарке.

Вопрос с победителем конкурса решился сам собой.

После недолгого консилиума с помощниками старейшина Муталиб привстал из своего подушечного гнезда, вынул изо рта чубук кальяна и, звучно откашлявшись, провозгласил: