толмачом. Но моя военная хитрость не понадобилась. Он тут же покинул меня, предоставив в одиночестве аккумулировать свои ресурсы.

Главным моим подспорьем была дефектная брошюрка. Я изучил одну за другой все ее бесценные страницы, восхищаясь тем, как просто в сущности заменять английские слова немецкими. Единственное, что нужно было делать, это вести пальцем по левой колонке, пока не найдешь нужную английскую фразу, а потом воспроизвести набор бессмысленных трескучих слогов, написанный в правой колонке напротив. Например, «Сколько у вас гранатометов?» звучало так: «Вии филь гренада вэафэа хабен зи?» Безупречно правильная формулировка вопроса «Где ваши танковые колонны?» по-немецки оказалась не сложнее чем: «Во зинт ире панцер шпитцен?» Шевеля губами, я заучивал по-немецки фразы: «Где ваши гаубицы?», «Сколько у вас пулеметов?», «Сдавайтесь!», «Не стреляйте!», «Где вы спрятали свой мотоцикл?», «Руки вверх!», «Из какой вы военной части?»…

Внезапно брошюрка закончилась, и мое настроение от эйфории рухнуло в депрессию. Пенсильванские голландцы скурили все уместные в тылу любезности, содержавшиеся в ее первой половине, не оставив мне ничего, кроме реплик, уместных разве что в рукопашном бою.

Пока я без сна лежал в постели, в голове моей обретала отчетливую форму единственная драма, в которой я мог бы участвовать…

Толмач (обращаясь к дочери бургомистра): Не знаю, что со мной, но мне так грустно. (Обнимает ее.)

Дочь бургомистра (с застенчивой уступчивостью): Повеяло прохладой, темнеет, и Рейн тихо катит свои воды.

(Толмач подхватывает дочь бургомистра на руки и, прижимая к себе, несет в свою комнату.)

Толмач (мягко): Сдавайтесь.

Бургомистр (размахивая «люгером»): Ах так! Руки вверх!

Толмач и дочь бургомистра хором: Не стреляйте!

(Из нагрудного кармана бургомистра выпадает карта диспозиции Первой американской армии.)

Толмач (в сторону, по-английски): И зачем этому якобы сотрудничающему с союзниками бургомистру карта, показывающая расположение войск Первой американской армии? И почему мне предписано говорить с бельгийцем по-немецки? (Он выхватывает из-под подушки автоматический пистолет 45-го калибра и наставляет его на бургомистра.)

Бургомистр и дочь бургомистра: Не стреляйте!

(Бургомистр роняет свой «люгер» и съеживается, презрительно ухмыляясь.)

Толмач: Из какой вы военной части? (Бургомистр угрюмо молчит. Дочь бургомистра, стоя рядом с ним, тихо плачет.)

Толмач (останавливаясь напротив дочери бургомистра): Где вы спрятали свой мотоцикл? (Снова поворачивается к бургомистру.) Где ваши гаубицы, а? Где ваши танковые колонны? Сколько у вас гранатометов?

Бургомистр (раскалываясь под градом вопросов): Я… Я сдаюсь.

Дочь бургомистра: Мне так грустно.

(Входит патрульный наряд, состоящий из пенсильванских голландцев, который делает рутинный обход территории, и слышит, как бургомистр и дочь бургомистра признаются в том, что являются тайными агентами нацистов, сброшенными на парашютах в тыл американской армии.)

Располагая таким запасом слов, сам Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер не сочинил бы лучше, а других слов у меня не было. Не было у меня и никаких шансов выпутаться, и я не испытывал ни малейшей радости от того, чтобы в декабре стать переводчиком для целого батальона солдат, не будучи в состоянии сказать даже: «Счастливого Рождества».

Я заправил постель, покрепче затянул шнур своего вещмешка и, откинув светомаскировочную штору, выскользнул в ночь.

Бдительные часовые направили меня в штаб батальона, где большинство офицеров либо склонялись над картами, либо заряжали оружие. В помещении царила праздничная атмосфера. Заместитель командира точил свой восемнадцатимиллиметровый охотничий нож и бубнил песенку «Вы из Дикси?».

— Разрази меня гром, — сказал он, заметив меня в дверях, — если это не наш Шпрехензидойч. Ну, парень, чо такое? Ты чо, разве не должен быть у мэра?

— Смысла нет, — ответил я. — Они все говорят на нижненемецком, а я — на верхненемецком.

Это произвело впечатление на заместителя.

— То есть, твой слишком хорош для них, да? — Он провел указательным пальцем по лезвию своего смертоносного ножа. — Ну, ничего, сдается мне, скоро мы стыкнемся кое с кем, кто чешет на энтом самом высококлассном фрицевом, — сказал он и добавил: — Окружены мы.

— Мы зададим им жару так же, как задали в Северной Каролине и Теннесси, — изрек полковник, который дома, на маневрах, никогда не проигрывал сражений. — Ты, сынок, тут останешься. Будешь моим личным толмачом.

Двадцать минут спустя я снова оказался в гуще событий, требовавших перевода. К штабу подъехали четыре немецких «тигра», две дюжины немецких пехотинцев с автоматами спрыгнули с брони и окружили нас.

— Ну, говори что-нибудь! — приказал полковник, до самого конца не терявший храбрости.

Я пробежал глазами левую колонку в своей брошюрке, пока не дошел до фразы, которая наиболее честно выражала наши чувства, и произнес:

— Не стреляйте!

Немецкий офицер-танкист с важным видом вошел в штаб, чтобы полюбоваться на свою добычу. В руке у него была брошюрка чуть поменьше моей.

— Где ваши гаубицы? — спросил он, заглянув в нее.

Табакерка из Багомбо

© Перевод. Н. Рейн, наследники, 2021

— Вроде бы новое местечко, да? — спросил Эдди Лэард.

Он сидел в баре, в самом центре города. Был единственным посетителем и разговаривал с барменом.

— Что-то не припоминаю я этого местечка, — добавил он. — А ведь когда-то знал каждый бар в городе.

Лэард был крупным мужчиной тридцати трех лет с нахальной, но не лишенной приятности круглой, как луна, физиономией. Одет он был в синий фланелевый костюм, судя по всему — недавнее приобретение. И, болтая с барменом, изредка косился на себя в зеркало. И, время от времени, рука его отпускала стакан и поглаживала мягкую ткань на лацкане.

— Да не такое уж и новое, — ответил бармен, сонный толстяк лет пятидесяти. — Когда вы были последний раз в городе?

— Во время войны, — сказал Лэард.

— Какой конкретно войны?

— Какой войны? — переспросил Лэард. — Да, дела… Боюсь, вам и впрямь приходится сейчас спрашивать об этом людей, когда речь заходит о войне. Второй. Второй мировой войны. Наши части дислоцировались тогда в Каннингем-Филд. Вот и вырывался в город, когда получалось, конечно.

И нежная грусть затеплилась в его сердце при воспоминании о том, как в те дни выглядело его отражение в зеркалах разных баров, о том, как сверкали в них капитанские пряжки на орденской ленте и серебряные крылышки на нашивках.

— А этот построен в сорок шестом, — сказал бармен, — и с тех пор его еще два раза перестраивали.

— Построен, и два раза перестраивали… — в голосе Лэарда слышалось неподдельное изумление. — В