там, где чубук соединялся с мундштуком, — эти трубки стояли в круглой деревянной стойке. Я брала их в руки и нюхала — пахло очень старым табаком, старой гарью.

Странный запах, тонкий и тоскливый. Так пахли камни в бывшей кувзарской деревне. Когда мы с дедушкой гуляли там, я ногой выковыряла из земли обгоревший кирпич и понюхала его. Был точно такой же запах.

Эту комнату папа использовал как курительную. В своей комнате, там, где стояла его кровать, он не курил. Несмотря на то, что квартира была у нас очень большая, у папы не было отдельно кабинета и отдельно спальни. Его кровать стояла там же, где письменный стол, кресло и книжные шкафы. И хотя папа разгуливал с папиросой по всему дому, но у себя в комнате не курил, говоря, что от этого у него под утро разбаливается голова.

На стенах дедушкиной комнаты висели картины, вернее, картинки, совсем маленькие. «Серьезные картины», как выражался папа, висели там, в имении. А здешние изображали наше имение: вид спереди, вид сзади, ворота с Дидоной и Энеем, липовая аллея, ведущая к пруду, и, пожалуй, все. Дедушкиного портрета не было.

Я спросила папу:

— Почему?

Он сказал:

— Понимаешь ли, эта комната — как будто бы его комната. А ведь человек редко когда вешает свой собственный портрет в своей комнате.

— Отчего же? — сказала я. — У наших соседей я много раз видела, как в детской висят портреты детей, а у фон Глюкштайнов даже один раз в будуаре видела портрет хозяйки.

— Ну и что? — вдруг возмутился папа. — Они так, а я по-своему.

— А дедушка был добрый? — спросила я.

— О, да! — тут же сказал папа. — Он был очень добрый. Не жалел для меня ничего. Покупал мне все, что я хотел. Посылал меня учиться в Вену и Мюнхен, а на каникулы отправлял в Лондон и Стокгольм, однажды позволил прокатиться в Америку, вот как! А зимой на Рождество посылал меня в Рим и даже давал мне денег, чтобы я мог заплатить за билет и гостиницу для своего товарища — у меня был небогатый приятель. Ему самому было бы это дорого. А дедушка давал нам деньги, причем умудрялся сделать это совершенно необидно для моего приятеля. Он говорил: «А что бы вам, молодые люди, не съездить на Рождество, не отстоять бы мессу и не помолиться бы за меня, грешника, пред могилою святого Петра», — и давал нам целый кошелек золотых монет. То есть получалось, как будто бы он дает нам поручение, задание, так что мой приятель, который был очень хорошей фамилии, но совершенно не имел денег, не обижался.

— Здо́рово, — сказала я. — Дедушка, значит, был католик?

— Да, кажется, — ответил папа. — Римской веры.

— Странно, я думала, что мы греческой веры, — сказала я. — У нас же в деревне православная церковь, и мы туда ходим.

— Так ли это важно? — спросил папа. — Вообще по рождению мы все католики. Но у нас в имении на сто верст вокруг нет католического храма. Поэтому дедушка крестил меня, да и тебя тоже, в православной церкви. Хотя твоя мама была против. Она как раз католичка. Но с дедушкой не поспоришь. Ну и что? Какая разница? Я, например, считаю себя адептом древней неразделенной церкви.

— Хорошо, хорошо, никакой разницы, — сказала я. — Но дедушка, выходит, был такой страстный католик, что ему непременно надо было, чтобы у Святого Петра за него помолились?

— Бог мой, Далли! — засмеялся папа. — Какая ты смешная. Я же тебе объясняю, что дедушка все это нарочно подстраивал. Он боялся отпустить меня одного и так специально делал, чтобы я поехал вместе с очень надежным, немножко старше меня, приятелем. Чтобы заплатить ему за дорогу и гостиницу. Сколько раз повторять?

— Значит, дедушка не верил в Бога? — спросила я.

— Ах, Далли, это длинный разговор, — сказал папа.

Мы как раз были в дедушкиной комнате.

Я сидела на диване, а папа, дымя папиросой, прохаживался от двери к окну и обратно. Дело было после обеда. Папа всегда говорил, что после обеда нужно хотя бы полчаса постоять на ногах, чтобы не разжиреть. И поэтому ровно полчаса он либо стоял у книжных полок, вынимая книжку наполовину и потом сильным щелчком заталкивая обратно — у папы на полках книги стояли чуть свободно, это был его принцип, — и так вторую, третью, десятую, либо курил, а я сидела или валялась на диване. Когда со мной жила госпожа Антонеску, тогда, конечно, не поваляешься. Тогда после обеда мне предстояла часовая прогулка в любую погоду. Жара, дождь или снег идет, как бывало зимой в Штефанбурге, — госпожа Антонеску нещадно волокла меня вон из дома и заставляла довольно быстрым шагом ходить либо по аллеям, либо по улицам. Я не знаю, сама это она придумала или папа ей велел.

Но интересно другое. В первую же зиму без госпожи Антонеску я совершенно перестала гулять после обеда. Я приходила в дедушкину комнату, где папа, нарочно пружиня ногами, расхаживал от окна к двери и обратно, и плюхалась на диван и даже специально похлопывала себя по животу, но папа совершенно не обращал на это внимания.

Вообще, у папы было какое-то странное «обращание внимания». Невозможно было догадаться, к чему он прицепится, а что пропустит.

Да, так вот. Я спросила, верил ли дедушка в Бога, и папа сказал:

— Ах, Далли! Это слишком длинный, сложный, — он немножко помялся и добавил: — Философский разговор.

— Ах, ах! — засмеялась я и довольно громко, так что самой больно стало, хлопнула себя по животу. — Ах, милый мой папочка! Ты же сам меня этому учил, и госпожа Антонеску тоже.

— Чему я тебя учил? — вскинул голову папа.

— Ты меня учил, — сладенько проговорила я, — что, когда не хочешь сказать «нет», надо отвечать что-то вроде «это сложный вопрос», «трудно вот так сформулировать одной фразой», «тут необходимо поразмыслить» и так далее.

— Но это действительно сложный вопрос и долгий разговор, — сказал папа.

— То есть дедушка не верил в Бога? Да? В смысле нет? Или нет в смысле да?

— Не морочь мне голову, — сказал папа.

— О! — воскликнула я. — Великолепно! «Не морочь мне голову» тоже означает «нет». Но когда говоришь либо с младшим, либо с низшим. Верно?

— Я не знаю, — сказал папа. — Верил ли дедушка в Бога? Я не знаю, смог бы он тебе ответить на этот вопрос. А вот скажи ты мне — ты веришь в Бога?

— Отвечать на вопрос вопросом — тоже способ увильнуть, — сказала я.

— Э,