Так он зубами скорготнул и заплакал. Не вем от злости ли, от стыда ли. И отбрел от меня шатаясь, болезной. Так-то Господь дураков тех вразумляет.

– Вона как у вас было, – тихо, с оторопью выговорил воевода. – Оба не стрелили пистоли? Чудно-о.

Аввакум тряс головой, мол, так и было: чудно и грешно.

– Но не уплелся восвояси, Бога не послушал. – Протопоп перекрестился. – Обернулся, слюной забрызгал да пистолью в меня запустил. Опять ему досада – мимо просадил. Тут уж с рыком – зубы по-волчьи выпростав – прыгнул на грудь да лапами железными за горло хвать! Тошно мне, захрипел, руками хватку ту смертную рву, а он, безумненький, персты мои до крови грызет.

– Ну, батенька, ну! – вилял головой воевода. – Ты же вон какой Еруслан-богатырь. Схватал бы и одной рукой за стену в Волгу перебросил. Святой ты, однако.

Аввакум потер шею, улыбнулся смущенно.

– Вокруг святых бесы-то и крутятся. Да чему быть, Денис Максимыч! Всем по делам их, и мне, грешному.

– Воистину, – согласился воевода. – Он теперь, в узилище сидючи, небось железо на ногах от злости грызёт. Страшной человек.

– Ох-хо-хо! – вздохнул Аввакум. – А все болит душа о бедном. Нонича кто без греха?.. Когда отчаливаешь?

– Сей день. Ввечеру.

– Благославляю на труд ратный, Денис Максимыч. Обнимемся.

Обнялись. Протопоп пошел было со двора, но вернулся.

– Пошто без священника на лиходеев идешь? – спросил недоумевая. – Кто за вас Бога молить станет?

– Да как же без попа! – Крюков высмотрел кого-то в людской толчее, поманил к себе. – Подь-ка, батюшка!

Торопко, смущаясь и путая ногами в полах длинной рясы, притрусил поп Иван и, не глядя на протопопа, потупился.

– Со свиданием вас, а меня прощайте, – улыбнулся Денис Максимович. – Позволит Бог – свидимся.

– Свидимся, – пообещал Аввакум. – Не в силе Бог, но в правде.

Воевода отошел, затерялся в людях.

Протопоп глядел на полкового попа и не узнавал в нем прежнего выпивоху: опрятно, по чину облачен, ладненько причёсан, чист лицом и глазами. Одно прежнее – алел щеками. Но это была не сивушная дурная краснота, а стыдливый девий румянец. И другое разглядел в своем подначальном – молод был поп Иван, и лицом пригож и бел. Знать, добром обернулась ему горькая епитимья и ссылка взаштат на покаянные работы при строгом Ипатьевском монастыре, подале от Юрьевца, от сочарочников.

Но ведь до срока сбёг оттуда? Сбёг, миленькой, а это… Но куда сбёг-то? Да на службу в войско царево, на брань немилостивую, может, к смертыньке ранней, как знать!

Недолго молчал Аввакум, терзая попа Ивана. Улыбнулся, наложил руки на плечи, как бы грех отпуская, да и обнял, прижал к сердцу.

– Добро, брате мой во Христе Исусе, – шепнул ласково.

Поп Иван понял, что прощен, ухватил Аввакумову ручищу, поцеловал трижды.

– Спаси тебя Боже! – благословил протопоп. – Иди и ничего не страшись, воин Господний. – И еще обнял: – Прощай.

Аввакум пошел со двора, но у ворот задержался, глядя, как четверо пушкарей вкатывают на телегу по двум березовым слегам пушку. Руками, плечами взмокшие пушкари пихали ее вверх, чертыхались. Слеги гнулись – вот обрушатся, – пушка падет и отдавит ноги, изувечит воинов. Рядом стоял воевода, покрикивал:

– Неслухи, мать вашу! Все абы да кабы! Говорено было – по плахам совать!

Шлем на Крюкове пернат, панцирь в крупную чешую начищен, сияет, на груди от мечного сечения литая иконка святых Бориса и Глеба.

– Бросай и разом отпрыгивай! – гремит, мотая кулаками. – Уплющит дураков в лепехи коровьи!

Аввакум метнулся к пушкарям, принял пушку на живот, взял в охапку, крякнул, оторвал от слег и, как ребенка в зыбку, уложил в приготовленный на телеге лафет.

– Ба-а-атенька! – ахнули умаянные пушкари. – Да в ней, дуре, шешнадцать пуд!

Протопоп, оглаживал руки, улыбался чуть сбелевшим лицом. Улыбался и Крюков. Смущенные пушкари шмыгали носами, на воеводу не глядели, стыдобились. Широкий в груди старшой пушкарь мял в горсти красную шапку, вертел стриженой под горшок головой.

– Табе, батюшко, меч-кладенец во два пуда, – возя шапкой по потному лицу, с напряга одышливо выговорил он, – один ба войско вражье в капусту накрошил.

– Мой меч – слово Божье. – Аввакум охлопал рясу. – А пушчонку взнесть – пошто не подсобить.

Слова не проронил воевода. Знал еще по Москве о его силушке. Однако приклал руку к панцирю в благодарном поклоне.

Широко шагал Аввакум от двора воеводы, весело. И легкость нёс в сердце и про попа Ивана думалось радостно: вот ведь возвернулась к Богу истинному пропащая было душенька. Тако вот – поманеньку да терпением вернет паству, стадо свое пасомое, на заповеданный Христов путь. И сойдет на землю благодатный мир. И неча станет войско на народ свой-никакой снаряжать и пушками палить. Мир, он любовью ко всему живому стоит.

И еще одна новость легчила сердце: обвенчалась пред очами Господними доча Ульяны-горемыки с приказчиком, с доброй душой христианской. И содеялась живая семья. Упрячутся в тихий городишко подале от пересудов и врак, глядишь, все ладненько станет.

С тем и во двор хором неказистых, временем и бесхозностью порушенных, но со светёлкой, прилепленной ласточкиным гнездышком под крышей, ступил под скульё кривого кобеля в вислых клочьях линялой шерсти. В сенях потопал по хрипучим половицам, дал знать хозяину – гость явился, дверь щелястую отворил, шагнул за порог в сумрачное нутро. В пустынной горнице за столом с коптилкой сутулился поп Сила. Усердно прикусив губу, что-то вписывал в толстую книгу. Аввакум перекрестился на тусклые иконы в красном углу, поклонился, кашлянул. Поп отдернул руку с гусиным пером от книги, держал его у виска, будто копьем нацелясь на протопопа, бурил немигучими кошачьими глазами.

– Здрав ли? – спросил Аввакум, подступая к столу.

Поп заложил пером начатую страницу, прихлопнул книжной крышкой. Не встал, не приветил старшего попа. Все еще бродило в нем и зло ныло отравленное завистью мечтание сесть на протопопье место.

– Ты пошто вчерось на обедне не был? – мягко, жалеючи высохшего воблой седеющего Силу склонился к нему Аввакум. – Все-то хвораешь, бедной? Терпи.

– Бог терпел, – выстонал поп и только теперь мигнул желтыми глазами. – Ты все мнишь – в монаси мне пора? Оно бы и ладно, да душой не приспел к смирению. Пожду ишшо.

Видя неприязнь попа, Аввакум не стал ввязываться в ненужную прю. Ткнул пальцем в книгу.

– Обвенчал приказчика?

– Полным обрядом! – Сила выпрямился на лавке, подбоченился. – И о том в книге венечной отмечено. И деньги внёс казначею. Три рубли… Али сызнова чё не так содеял?

– За блуд девицын вольнай аль невольнай, да за приказчиково греховное сожительство с ней подобает наказывать строго по