Люд на берегу притих, чуя потеху. Аввакум оправил рясу, подтянул поясок, пождал, глядя на задранные к нему из трюма бородатые лица стрельцов, взялся подрагиваемой рукой за наперсный крест медный. Стрельцы смахнули красноверхие шапки, почтительно склонили головы. Стало тихо. Стали слышны крики чаек, посвист ветра в снастях. Он морщил, мырил Волгу, разводил волну, она, побулькивая, оплёскивала смолёные борта судов.

Шепотом почти чел протопоп молитвы, осенял воинов крестом. Благословил, сложил на груди руки, земно поклонился идущим на смерть, прося прощения, и сам прощая им обиды вольные и невольные. Стрельцы надели шапки, пошли всяк на свое место. Шереметев стоял за спиной Аввакума.

– Ну уж меня с сыном Матфеем благослови, отче, на особину, – приказал воевода, шиньгая протопопа за рукав ряски.

Аввакум обернулся, глядел на отца и сына холодным, отчуждающим взглядом. Младший Шереметев, Матфей, едва ли не одногодок ему, в расшитом затейливыми петлями зеленом бархатном кафтане, в легкой собольей шапочке, улыбался румяным выбритым лицом, косил одним глазом. И воевода был не в гожем виде: волос на сдобном лице скошен ножницами до корней, над верхней губой лишь струнки усишек на немецкий обычай, да с нижней на подбородок виснет ржавый клочок.

– Не благославляю образ ваш блудолюбный, – затвердевшими губами выговорил Аввакум. – Бороды обстругали! А сынок твой вовсе с себя образ Божий соскоблил, бритолюбец.

Багрянец наплывал на лицо воеводы. Уязвленно, скрывая злость ли, стыдобу ль, зашептал просительно:

– Я ж посольства иноземные встречаю, что ж мне мордой волосной пугать их до смерти. Да я от государя укоризны не слышу, а ты, попец спесивый, пошто упёрся.

– Ты слуга царю царствующему, а я Господу господствующему.

– Так-то ты ему служишь?.. Ну хоть сына благослови!

– Бритобратца-то безбородого?

– Не отвалится голова, отрастет и борода.

– Вот и пождем до поры, – упрямился Аввакум.

Шереметев напирал на него животом, хватался за рукоять сабли. Полуголова стрелецкий с сотниками помогали, грудили протопопа к борту.

Народ догадался, что затевается на корабле, закричал, засвистел. Сквозь ор выпархивали истошные бабьи визги:

– Не замай батюшку!

– Наш он, родимой!

Сотники обвязали протопопа веревкой под мышками, перевалили через борт. Растопыря руки, он черным крестом бухнул в воду, ушел в нее с головой, оттолкнулся от дна ногами, всплыл косматым буруном и захлопал, забурлил руками у смолёного борта. Его поддергивали раз за разом до палубы, давали глотнуть воздуха и окунали в Волгу.

Уж и народ не просто вопил на причале, а вплоть подступил к кораблю, лез через борт. Опешил воевода, растерянно закружил по палубе. Уж и стрельцы замахали бердышами, и пушкари выдвинули в оконца-бойницы медные рыла пушек, да полуголова Нелединский догадался – рубанул саблей по веревке. Булькнул протопоп в воду, и понесло его прочь от корабля, одна голова покивывала на волнах. Близко было до берега – несколько добрых гребков, но закунали батюшку, вдосыть опился он волжской водицей. Кое-как шевелил руками, греб по-собачьи, а по берегу бежал люд, раззадоренный воеводской расправой над их протопопом. Но теперь он не вопил, не осуждал воеводу, теперь он молча швырял в изнемогшего протопопа камнями и палками.

Глядел Шереметев на такой оборот и не впервой дивился скорой перемене в настрое соотичей: кого сами учнут ухаживать, так уж до смертыньки, а поди помоги им укатывать страдальца – не замай! свой он нам! И помогальщиков изувечат, своего жалеючи.

Болтался Аввакум в волнах, подгребал к берегу. Уже и лица мог разглядеть, узнал Пахомушку. Тянула на дно намокшая одежка, гирями тяжкими висли на ногах сапоги, да еще камень угодил в лоб, рассадил бровь, кровь мешалась с водой, клубилась в ней нитями, и голова протопопа, кивая, плыла во все густеющей алой пряже.

Глава вторая

Стылыми, в голубичной дымке глазами смотрел с корабля на людское безумство воевода, и усомнилось заскорузлое сердце вояки в правде сгубить не на поле брани поперечного человека, но пуще того – убоялся боярин царского сыска за убиение протопопа. Ведал – жалует Аввакума не токмо государь, а и вся верхняя женская половина дворца нежничает с ним, особливо сестра царская Ирина Михайловна. А тут он, воевода неугодный, любимца их, патриаршего человека бессудно до полусмерти намокал да за борт в Волгу спихнул, а там уж народишко с его покладу ухайдакает батюшку, а позже не под кнутом, не на дыбе, но по простоте душевной с радостью на него, зачинщика, укажет: мы-де протопопа уж убиенного из воды волочили. Ну-у, нет уж, не надобно того! Тут и сын Матфей в затылок тяжко дышит, жалкует, ждет знамо чего.

– Выуживай попа-а! – взревел на всю Волгу Шереметев и увидел, как дружно с баграми, веревками скакнули на берег стрельцы. И другое узрел: от главных ворот градских галопом мелись на толпу конники, а попереду их, припав к лошадиной гриве, мчал воевода Крюков, выфуркивая саблей над головой блесткие круги. Он первым влетел на коне в воду, сцапал протопопа за шиворот и поволок к берегу. Толпы не стало, она пугливо отметнулась от Волги, рассеялась по овражкам.

Пушкари подхватили Аввакума под руки, оттащили от воды, усадили на песок. Пробовали унять кровь, ахали над обилием ее и гущей.

– Рудища-то кака! – суетились они вкруг протопопа. – Эво, комками, так впрямь комками и выпадат!

Тут и поп Иван с тряпицей холщовой поспел, обмотнул голову раз-другой, утужил узлом. Еле взгромоздили протопопа на коня и, подпирая с двух сторон, поехали не торопко, а из овражка, как черт из дымохода, выпрыгнул дьякон Струна, прокричал озлённо:

– На конь взвалилси-и, так клешни-то раскинь! А то брякнешь наземь – и морда в лепешку! Станешь татарином!

Грозно развернулся на крик воевода Денис Максимович, но дьяконец сусликом унырнул в овражек. Крюков отмахнул рукой, дескать, эка вражья пасть, хоть бы ей пропасть, тут бы скоренько протопопа живым до хоромины доставить.

Привезли Аввакума на его дворище, переполошили домочадцев. Марковна не порхала птахой, как прежде: вспугнутой утицей ковыляла – переваливалась с ноги на ногу, поддерживая руками огромный живот. На сносях страдала протопопица, вот-вот разверзится.

Уложили Аввакума на лавку, дали нюхнуть уксуса, привели в чувство. Он открыл глаза, виновато поморгал на Марковну, попросил уйти в покои с ребятишками и племяшами. Сродник Евсей – петушиный рубщик – на все промыслы гожий, смотнул тряпицу с головы Аввакума, промыл рану настоем чистотела, чем-то еще и, как уж там, но унял кровь. Лафтаком белой мягкой плесени, схожей на тонко выделанную лосиную кожу, прикрыл рубленую рану, подержал на ней ладонь, легонько придавил. Когда