Внезапно полковник застонал от ужаса, поняв, в чьих руках он оказался. За последние десять-пятнадцать минут он не менее сорока раз бездумно повторил про себя слово “псих”, но только теперь до него дошел его зловещий смысл. Не об этом ли психе перед смертью говорил Аслан? Судя по манере вождения автомобиля, это он и есть, так что у полковника Логинова скорее всего не осталось шансов выжить. Если БТР загородит им дорогу, этот сумасшедший либо просто объедет его, либо пойдет на таран. Так или эдак – какая разница? Логинов вцепился зубами в резиновое покрытие пола и тут же выпустил его, с отвращением выплевывая песок и размельченную сухую глину. Будь оно все проклято! Вот тебе и пенсия, чтоб ей пусто было…

Справа промелькнул отбуксированный на обочину горелый грузовик с задранным кверху капотом, и полковник понял, куда они едут. Это была старая дорога, которая вела к разрушенному мосту через речушку, название которой он забыл. Эта узкая речка текла в невысоких, но обрывистых берегах. Брод через нее находился в пяти километрах к югу от старого деревянного моста, а сам мост разобрали боевики, оставив одни сваи. Полковник почувствовал острое желание завыть в голос, как собака, и стал, цепляясь за все подряд, подниматься на ноги. Его живот пронзила острая боль, и Логинов понял, что не выдержали и разошлись наложенные Кондратюком швы. Это было больнее, чем нанесенный Асланом ножевой удар, и полковник грязно выругался, прижимая одну руку к животу, а другой продолжая цепляться за раму окошка, прорезанного в отделявшей салон от кабины перегородке. Его мужество на короткое время вернулось к нему, и он, просунув в окошко здоровую руку, попытался схватить водителя за короткий ежик темных с проседью волос. Водитель дернул головой, уклоняясь от захвата, машину снова мотнуло, пол выскользнул у полковника из-под ног, на мгновение заставив его ощутить себя космонавтом, парящим в невесомости где-то между Землей и Луной, а потом вернулся на место, больно ударив Логинова по пяткам. Полковник потерял равновесие и врезался головой в борт машины.

Но, прежде чем упасть, он увидел то, что моментально заставило улетучиться его мимолетное мужество. Впереди был обрыв и разрушенный мост. Какой-то безумец, очевидно, решив сократить себе путь в одно из горных селений, положил на сваи две доски. Доски были не более тридцати сантиметров в ширину каждая и лежали на таком расстоянии друг от друга, чтобы по ним мог проскочить автомобиль. Если бы нашелся сумасшедший, который рискнул бы въехать на эту шаткую конструкцию на автомобиле, поправил себя полковник, лежа на взбрыкивающем, как необъезженная лошадь, полу. Носилки лежали у него на груди, подскакивая и больно ударяя его по ребрам при каждом прыжке автомобиля.

«Неужели он собирается прорваться на ту сторону по этим щепкам? – с ужасом подумал полковник. Ему всегда казалось, что существует некий порог страха, за которым это чувство уже не может расти и начинает потихонечку притупляться. Сегодня ему пришлось убедиться в обратном: владевший им ужас рос с каждой секундой, на глазах пожирая остатки разума и чувства собственного достоинства. – Да я бы по этим дощечкам пешком не пошел. Неужели он хочет?..»

Сомнений быть не могло: водитель УАЗика хотел сделать это. И кто, кроме него, мог положить здесь эти чертовы доски? Вряд ли нашелся бы другой идиот, которому пришла бы в голову идея заняться автомобильными трюками в этом гиблом месте, а для пешехода хватило бы и одной доски.

Когда машина содрогнулась от несильного удара и плеск грязи под колесами сменился ровным гудением гладкого деревянного настила, полковник Логинов завизжал. Он понимал, что ведет себя как последний трус, но не мог замолчать.

Этот кошмар длился две или три секунды, а потом машину снова тряхнуло, занесло, и в днище с плеском ударили тугие струи жидкой глины. Не веря себе, забыв о режущей боли в животе и струящейся из ран крови, полковник поднялся на ноги и посмотрел назад.

БТР косо стоял на обрывистом берегу, затормозив в самый последний момент. Все его люки были открыты, из них торчали головы в танковых шлемах, и сквозь слой покрывавшей окно машины грязи полковник разглядел растерянные лица экипажа. На сваях бывшего моста осталась всего одна доска, сдвинувшаяся под углом градусов в тридцать к направлению дороги. Другой доски нигде не было видно – очевидно, она сорвалась от толчка, когда задние колеса машины съехали на берег, и упала в реку.

Водитель УАЗика сбросил обороты, перешел на пониженную передачу и, никуда больше не торопясь, повел машину прочь от обрывистого берега узкой горной речушки, название которой полковник Логинов запамятовал.

Марина Шнайдер не была чистокровной еврейкой. Говоря по совести, еврейкой она не была вовсе, поскольку и мать, и отец Марины при желании могли проследить свой род до двенадцатого колена рязанских хлебопашцев. Возможно, где-то в глубине веков у нее имелись татарские предки, поскольку трехсотлетнее иго, как ни крути, трудно сбросить со счетов, но евреев у нее в роду не было ни по отцовской, ни по материнской линии.

Зато в роду у ее отца было три поколения хронических алкоголиков. Мать Марины, советская учительница, воспитанная в строгости и воздержании, почти хрестоматийно беззащитная перед любым произволом и до отвращения правоверная, слишком поздно обнаружила, за кого вышла замуж, и развелась с мужем, когда Марине исполнилось полгодика. Еще через год она вышла замуж за молодого инженера по фамилии Шнайдер, а два года спустя выяснилось, что детей у них больше не будет: сперма инженера Шнайдера была мертвой, неподвижной. Впрочем, Александр Михайлович Шнайдер души не чаял в приемной дочери, и она платила ему взаимностью. Марине, разумеется, никто не потрудился сказать, что отец у нее не родной, а “двоюродный”. Сразу после свадьбы родители переехали из Рязани в Москву – Александр Михайлович перевелся на один из тамошних номерных заводов, хотя уже тогда на евреев в “почтовых ящиках” снова начали смотреть, мягко говоря, косо. Благодаря этому переезду, новой фамилии и весьма откровенной внешности приемного отца окружающие Марину люди никогда не сомневались в том, что она еврейка как минимум наполовину. Лет до восьми она не понимала, что означает слово “полужидок”, часто раздававшееся ей вслед во дворе, а то и в школьном коридоре, а когда поняла, не обиделась. Во-первых, она любила отца, а во-вторых, к восьми годам уже хорошо узнала цену людской справедливости и доброте.

Дело было в том, что через два года после переезда в Москву Александр Михайлович Шнайдер потерял работу в своем засекреченном “ящике” и так и не смог найти другую. В конце концов он устроился дворником на другом краю Москвы, поскольку ближе вакантных мест не нашлось, а для работы грузчика в магазине он был жидковат. После увольнения отчима с секретного предприятия маму мало-помалу выжили из школы, где она работала, так что, когда Александр Михайлович заговорил об отъезде, мама почти не возражала. Ее правоверность сильно поколебалась за эти годы, почти превратившись в свою полную противоположность. Единственным, что ее удерживало, были могилы родителей. “У меня здесь могилы, – говорила она, – куда я поеду?"

Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на родине не только могилы. Александр Михайлович оказался невыездным по той простой причине, что в свое время имел прямое отношение к некоторым секретным разработкам. Мама Марины, не боясь, что ее услышат, объявила такую постановку вопроса средневековой дикостью, но сам Александр Михайлович почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.