Уже в отрочьем возрасте, когда Стефану не нравилось, как и что написано в книгах или летописях, он пытался подправлять их, а то и переписывать по своему разумению. Делал он это на чистом листе пергамента, который подарил ему монастырский летописец. В Троице Стефан со временем подружился с другим иноком, Епифанием, младше его лет на семь-восемь. Подобно Стефану Епифаний тоже был одержим книгами, но еще больше сочинительством. Они писали и смывали написанное, благо орешковые чернила легко сходили с пергамента, который изготавливался из кожи телят и ягнят. Особенно увлекались оба плетением словес, когда многократно написанные с одинаковым смысловым значением разные слова характеризовали образ или деяния человека.

Приняв постриг в Троице-Сергиевой обители, Стефан и Епифаний все свободное время посвящали творению и совершенствованию этого малоизвестного до той поры на Руси способа писания, пока не достигли высот невиданных в нем. Но, в отличие от друга, Стефан не довольствовался этим. Встречаясь с болгарами, сербами, греками, живущими в монастыре или посещавшими преподобного, читая в подлинниках книги на их языках, которые, хоть и в скудном количестве, были в монастырской библиотеке, он изучил болгарский, сербский и греческий.

Приметив усердного, способного инока, отец Сергий поощрял Стефана в его трудах. Позже, по совету преподобного, его позвал в Москву владыка Алексий. И после смерти митрополита он оставался в стольном граде при Киприане, который еще больше приблизил к себе одаренного монаха. Стефан помогал ему переводить по-новому Четвероевангелие и Апостол, Псалтырь и Служебные Минеи, Шестоднев Иоанна Экзарха Болгарского и другое. Благоволил к нему и митрополит Пимен. Стефан, которому еще не минуло сорока лет, был рукоположен им в епископы Пермской земли. Великий Устюг лежал на границе с Пермью, и Стефан хорошо знал своих незлобивых, однако легко загорающихся соседей. Он знал их язык и обычаи, встречался с ними не только в городе, но бывал в их затерянных среди дремучей тайги городках и починках. Пермяки были язычниками, поклонялись идолам, не имели своей письменности. Стефан видел перед собой великую цель обратить их в христианство и дать им грамоту. Воодушевляемый мыслями о задуманном богоугодном деле, епископ ощущал в своей душе необычный прилив вдохновения, сил и уверенности, что исполнит это. И сейчас, трясясь в возке по унылому осеннему бездорожью, он не обращал внимания на то, что продрог и промок. Огорчало его лишь то, что, видно, не приведется ему на сей раз встретиться с отцом Сергием…

Дорога все вилась и вилась среди мрачных, казалось, нахохлившихся под осенним дождем северных лесов. Порой их прерывали черные топи и малые пажити при убогих деревеньках о два-три двора. Изредка дорогу пересекали узкие, вздувшиеся лесные речки, через которые были проложены потемневшие от времени и непогоды утлые мостки. Но вот на косогоре реки Пажи показался Радонеж – городок, принадлежавший брату великого князя Владимиру Серпуховскому. Деревянные стены и башни детинца на земляных валах. За ними церковь Преображения с куполом, серебрящимся осиновым лемехом, двухъярусные хоромы княжьего наместника с искусной резьбой на наличниках окон и коньком на крыше, избы, торговые лари, землянки, амбары.

И все же они встретились, ученик и учитель. Когда Стефан в сопровождении двух верных друзей, московских священников, вышел из возка в Радонеже, где задумали остановиться на ночлег, он увидел у ворот детинца преподобного. Троице-Сергиевый монастырь располагался верстах в десяти от городка, оттуда вела торная дорожка, ставшая теперь непроезжей. Отец Сергий, сопровождаемый Епифанием, добрался сюда лесными тропами. Не мог же он не проститься с любимым учеником, с которым бог весть когда еще придется встретиться, да и придется ли?

Стефан смутился, приложившись к широкой, с набухшими синеватыми венами и мозолями руке преподобного, сказал со вздохом:

– Прости меня, отец!

Благословив его, тот молвил успокоительно:

– Не тревожься, сын мой, тебе предстоит дальний путь и трудный подвиг.

Теперь пришел черед Епифанию, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, броситься к другу. Они трижды расцеловались, и он поднес в дар Стефану записанное им Евангелие. Преподобный глядел на обоих, рослых, по-мужичьи плотных, с уверенным взглядом, учеников своих, а перед глазами его так и стояли те худющие и голодные юнцы, некогда явившиеся в Троицкую обитель.

Весь вечер и добрых полночи игумен, епископ и Епифаний беседовали при скудном свете свечи в горнице хором наместника князя, Владимира Серпуховского. Обо многом переговорили… О том, что Стефан хочет окрестить пермяков и сочинить для них грамоту, подобно тому, как в свое время это сделали для славян Кирилл и Мефодий. И о том, что особенно волновало их безладье в высших церковных кругах и ересь, обуявшая низших лиц духовных в Новгороде Великом.

Уже и спать собрались идти, как вдруг Стефан, раскрыв подаренное ему Евангелие, спросил:

– Скажи, Епифаний, кто написал изображения апостолов, заставки и инициалы? Кто из старцев – Мисаил или Антоний?

– Не они, – покачал головой тот. – Два отрока. Хоть истинного умельства у них еще нет, рука не тверда, но с Божьим даром сделано.

– Ежели Господь соблаговолит – и обучатся они, многих нынешних живописцев превзойти могут, – поднеся книгу поближе к свету, покачал головой Стефан. – Может, следует послать их куда-нибудь ученичествовать? – обратился он к отцу Сергию. – Даже к Феофану-гречину. Он ныне после Новгорода, где расписал церкву Спаса на Ильине, в Нижний подался к князю Суждальскому.

– Нет, дети мои, рано их куда-то посылать, пущай у Исакия поучатся. Не приняли они еще иноческого пострига, верою души их не укрепились. Андрейке Рублеву токмо пятнадцать годков минуло, вельми долго страдал он об убиенных сродниках в Москве, кисти в руки не брал.

– Да и другой, Данилкой звать, хоть года на два и постарше, тоже отрок еще, – заметил Епифаний.

– А Божий дар дан им обоим, самобытный дар, особливо Андрею. Ни с Гойтаном, коий собор Успения Пресвятая Богородицы расписывал, ни с нашими русскими Захарием и другими, что в храме Иоанна Лествичника иконы рисовали, сей дар несхожий. Может, токмо… – игумен прищурился, стараясь припомнить. – Да, малость схожи его ученические творения с образами, сотворенными Алимпием киевским. Я зрел их в церкви Святого Кирилла в Киеве, куда ходил на богомолье много годов тому.

– Да, святый отче, богата русская земля людьми с Божьим даром! А ты, как добрая наседка малых цыплят, учеников своих пестуешь. С терпеньем великим трудишься, преподобный, над каждым иноком в своей обители. И как следствие посему никто из них не теряет души своей, лика своего, разума своего! – искренне произнес Стефан.

– Будет тебе, сын мой! – неодобрительно молвил преподобный. – Пора и на отдых, дети мои.

Едва рассвело, пермский епископ и сопровождавшие его священники собрались в дальний путь. Отец Сергий и Епифаний провожали их до самой окраины Радонежа. Дождь перестал, но по небу, низко клубясь, неслись тяжелые серые тучи. Преподобный, держа полусогнутую руку над седой головой, не мигая, смотрел на возок, который все удалялся и удалялся. Епископ Стефан тоже долго не опускал в прощальном приветствии руку. Он стоял, выпрямившись на козлах и не отрывал взгляда от фигур отца Сергия и своего друга, как бы чувствуя, что больше не увидит преподобного. Осеннее небо ненадолго прояснилось, светлый солнечный луч осветил уходящую вдаль дорогу и вековые деревья, за которыми скрылся епископский возок.