«Так же, как, перебирая руками светлую цепь, идущую от верха небес и спускающуюся в наш мир, кажется нам, что мы ее низвлекаем, а сами возводимся к высочайшему, полному сияния и блеска лучу, так прежде всего надо творить молитву, предпочтя ее богословию. Не дабы сим привлечь сущую везде и нигде силу, но себя ей вручить и соединиться с нею призыванием и памятным божественного», – прочел Андрейка, с трудом постигая написанное, ибо мыслями он по-прежнему был далек от этой премудрости.

«Неужто случилось что с дядечкой Антоном? Верно, случилось – более года от него ни ответа, ни привета. Не мог он меня забыть, чай, ведает, что он один у меня только и остался».

Отрок снова попытался углубиться в книгу: «А светлая цепь, соединяющая божественное с мирским, и есть любовь. Любовь божественную ли, либо ангельскую, либо духовную, либо природную, либо животную назовем некоей соединительной и охватывающей силой, подвижущую высоких на заботу о меньших, равночинных, в свою очередь, к сообщению друг с другом и обращающую низших и меньших к лучшим и превышающим. Божественная любовь исступленная, переизбытствующая сила, которая нас не оставляет в любви к самим себе, но обращает к другим любимым, указывая тем, кто выше, заботиться о меньших, равным взаимно держаться друг друга, а меньшим божественно направляться к высшим».

Осмысливая написанное Ареопагитом и соглашаясь с ним, Андрейка наконец отвлекся от грустных мыслей. Ему подумалось о том, что человек может быть наделен такими великими душевными силами, которые приведут его к совершенству, если он любит всех, ближних и дальних, если все, что происходит вокруг, затрагивает его душу, одним словом, если все будет в нем, а он будет во всех.

«Тогда многие люди достигнут такого, как достиг преподобный, как достиг великий князь Дмитрий Иваныч, как достигли старцы Исакий и Епифаний. Да и Лукинич, хоть воин он, того же достиг высокого. И, может быть, достигнут и они с Данилкой… Вот что в книге этой написано!» – с удовлетворением решил отрок; потер пальцами режущие от скудного света глаза, некоторое время еще лежал, размышляя обо всем этом. Но постепенно голова его стала туманиться. Андрейка с трудом заставил себя подняться, загасил лучинку, наощупь снял с оконца холст, и едва улегся на жесткий соломенный тюфяк, тут же заснул.

На следующий день после заутрени дружина Исакия вновь собралась в мастерской. Старец проверил, как приготовлен левкас, даже на язык попробовал и, похвалив, Андрейку с Данилкой, наказал ученикам, кому что делать надо… Одним нарезать холст по размерам каждой иконной заготовки, другим покрывать золотистую поверхность досок с выдолбленным ковчегом горячим осетровым клеем. Андрейка, Данилка и оба старца, Антоний и Мисаил, продолжили вырубать углубления в остававшихся заготовках.

После того как ученики обильно покрыли широкими кистями основания будущих икон клеем, другие вырезали холсты и, положив их на заготовки, стали тщательно разглаживать и плотно прижимать ткань, чтобы она приклеилась получше.

Но и в этот день левкасить не успели. Икон было много, работа эта считалась кропотливой, требовала немалого умельства и времени, а дело шло к вечеру. К огорчению Андрейки, пришлось ее отложить до понедельника, ибо завтра было воскресенье. Зато через день после отдыха все принялись левкасить. Белую кашицу тонко наносили на паволок-холст, давали ей высохнуть, и так несколько раз. Потом тщательно полировали поверхность еще с осени заготовленным и высушенным хвощом – травой, смахивающей на маленькое деревцо. Им терли заготовки до тех пор, пока они не становились подобными белому мрамору.

Неожиданно в Троице-Сергиевую обитель приехал ближний боярин великого князя Дмитрий Зерно с сопровождавшими его дружинниками. С полуночи он засел в келье преподобного, а ранним утром так же неожиданно ускакал обратно в Москву. И хоть пригнал боярин поздним вечером, Андрейке удалось узнать у воинов про Лукинича.

Огорченно хмуря свое веснущатое лицо, отрок вошел в келью уже спавшего друга, разбудил его и, шмыгая носом, огорченно молвил:

– Беда, Данилка! Как уехал дядька боле года назад из Москвы в Цареград охранять архиерея какого-то, так по сию пору не воротился, пропал, должно. – И по-мальчишечьи расплакался.

Наконец в Троице-Сергиеву обитель приехал брат Данилки Симеон Черный, которого давно там ждали. В больших и малых глиняных и деревянных сосудах и сосудцах привез он множество размолотых красок, аккуратно закрытых холстом и тщательно завязанных веревочками. А когда живописец развязал их, то не только у учеников, но и у старцев разбежались глаза – такими цветами полыхали они. Золотились охры, темно-зеленые краски казались будто снятыми со старого медного котла, как весенняя трава, гляделись светло-зеленые, цвета утренней зари были алые, июльского неба – лазоревые, полуденной ягоды – темно-красные, нежных лесных цветков, розовые…

Начало мая месяца, как обычно, выдалось прохладным, но в мастерской от множества усердно работающих людей было душно и жарко. Белые рубахи под мышками взмокрели, лица влажные блестят. Данилка и Андрейка, как и все, тоже трут, измельчают краски. Симеон и Исакий вместе с двумя другими старцами ходят между столов, пробуют пальцами истолочь и снова велят крошить и крошить. У Данилки на бородке и усиках поблескивают росинки пота, по лбу и толстым щекам катятся; рука устала, и он нет-нет да перестает работать. Андрейка, хоть тоже взопрел весь, трудится не переставая, с обычной одержимостью. Он и закончил первым. А когда Симеон одобрил, ссыпал алый порошок в глиняный горшок с чистой водой. Долго мешал, перемешивал, пока смесь не стала равномерного светло-красного цвета.

Затем несколько дней ждали, когда вода выпарится, чтобы снять верхний слой, а осадок выбросить. И снова тщательно терли теперь уже саму краску. Наконец закончили, краски готовы, можно приступать к иконописанию.

Вознеся благодарственную молитву Богу, из мастерской степенно вышли Симеон и старцы, за ними гурьбой повалили ученики.

– Завершили, слава Господу! – удовлетворенно дернул себя за темную бородку Данилка и вытер тыльной стороной ладони влажный лоб.

Андрейка, подражая другу, и себя потянул за подбородок, где еще только пробивалась русо-рыжеватая поросль будущей бороды, но, покосившись на Данилку, быстро отнял руку (тот, бывало, посмеивался над ним). Сейчас же старший не обратил на это внимания, жмурясь на заходящее солнце, поворачивался то в одну, то в другую сторону, подставляя разгоряченное лицо и тело легкому ветерку, несущему весенние запахи леса.

– Слышь, Андрейка, как стемнеет после вечерни, давай в Радонеж подадимся! – понизив голос, сказал он.

– Что вдруг? – удивился тот.

– Давеча ходил я туда по горшки для красок и с ладной девкой разговорился. Красна страсть! Умолил ее вечером повстречаться. Вестимое дело, поначалу отнекивалась, а после обещала прийти, да еще и сестренку молодшую привести.

Андрейка оторопел, потом пробормотал растерянно:

– Ты что, Данилка, ведь сие грех…