Однако, по мнению герцога, время для этого еще не приспело, поэтому он заговорил на отвлеченную тему, не касавшуюся ее лично.

В тот вечер Милица довольно поздно рассталась с ним и отправилась к себе. После ее ухода он долго просидел в своей каюте, погруженный в раздумья.

Он хотел почитать и даже взял с полок несколько книг, чтобы освежить в памяти даты некоторых событий, которые собирался обсудить на следующий день.

Но мысли о княжне не давали ему сосредоточиться, и в час ночи герцог решил отправиться в постель.

Он шел к своей спальной каюте, когда открылась дверь и из каюты Великого князя вышла Милица, страшно перепуганная и озирающаяся в поисках помощи.

Герцог поспешил к ней.

Она протянула к нему руку.

— Папа! — воскликнула она. — Мне кажется, у него какой-то… приступ, и я не… знаю, что… делать.

Герцог быстро прошел в каюту.

Достаточно было беглого взгляда на Великого князя, чтобы понять: больной боролся с удушьем.

Герцог приподнял его повыше на подушках и резко сказал:

— Бренди и ложку!

Милица выполнила его просьбу, и он дал Великому князю несколько капель бренди. Через минуту-другую на лице больного появился румянец, и он задышал более равномерно.

Герцог устроил его поудобнее, присел рядом и нащупал его пульс.

Рука Великого князя похолодела, а пульс был очень слаб.

Милица следила за ним, встав с противоположной стороны кровати.

— Ему нужен доктор, — прошептала она.

Герцог чувствовал, что никакой даже самый опытный доктор ничего не сможет сделать для Великого князя.

Наконец он открыл глаза, но ему, видимо, трудно было сосредоточить взгляд на чем-либо, и Милица приблизилась к нему и спросила:

— Что с тобой, папа?

Через несколько секунд у старика прояснился ум, и он узнал дочь.

— Милица!

— Я здесь, папа, и герцог рядом. Мы испугались за тебя.

Не без усилия Великий князь посмотрел на герцога, слушавшего его пульс, и медленно и слабо произнес:

— Позаботьтесь о Милице.

И этими последними словами он закрыл глаза, голова его упала набок, и пульс больше не прощупывался.

Герцог все понял, но Милица с отчаянием глядела на отца, затем подошла к кровати с бутылкой бренди.

— Дайте ему еще бренди — быстро! — вскричала она.

Герцог поднялся, мягко положил руки Великого князя ему на грудь и повернувшись к ней, сказал:

— Мы ничего больше не сможем сделать.

До Милицы не сразу дошел смысл его слов. Что-то прошептав, она машинально двинулась к герцогу и уткнулась лицом ему в плечо.

Он обнял ее за плечи и ощутил, что она была в одной тонкой ночной рубашке, оставленной ей Нэнси. Ее распущенные волосы доходили до талии. Но на все это он не обратил внимания, когда только вошел в каюту, потому что был поглощен состоянием Великого князя.

Держа теперь Милицу в своих руках, он хотел защитить ее и позаботиться о ней — такого наплыва чувств он раньше не испытывал ни к одной другой женщине.

Она дрожала у него в объятиях, но не плакала и лишь пыталась как-то справиться с собой, словно ощущала себя под обломками в одночасье рухнувшего на нее мира.

— Сейчас трудно о чем-либо думать, — очень нежно сказал герцог, — но ваш отец избежал многих страданий.

Вряд ли бы операция могла пройти успешно.

— Я не могу… поверить, что он… покинул меня… — еле слышно проговорила Милица, и голос ее оборвался на полуслове.

— Он обрел покой, — сказал герцог.

Он отвел Малицу в ее каюту и послал за Доукинсом.

— Я боялся, что это произойдет, ваша светлость, — сказал Доукинс. — Организм его высочества с каждым днем становился слабее и слабее.

— Я тоже этого опасался, — согласился герцог.

— Не намерены ли вы похоронить его в море, ваша светлость?

— Это хорошая идея, Доукинс.

Он вошел в каюту Милицы.

Она лежала на кровати так же, как он оставил ее, и, как он и ожидал, не спала, уставившись широко раскрытыми глазами в какую-то в невидимую точку.

Когда он вошел к ней, она не смутилась и не удивилась, видимо, не оправилась еще от шока и не в состоянии была ни о чем думать, кроме отца.

Герцог сел рядом с кроватью и взял княжну за руку.

— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, Милица, — сказал он, — это очень важно.

Ее пальцы сжали ему ладонь, но он знал, что она инстинктивно просто хочет ухватиться за что-то надежное и прочное, как за соломинку, и сам он тут ни при чем.

— Я подумал, — сказал он, — что нежелательно было бы, чтобы большевики узнали о смерти вашего отца, которой они так жаждали. Пускай они пребывают в неведении, жив он или нет. Так и для вас будет лучше, и не придется никому говорить о вашем побеге из России, — Кажется, я… понимаю, — сказала Милица после короткого колебания, — у меня нет желания… говорить… о папе с чужими людьми.

— Конечно, — согласился герцог. — Вот почему я хочу спросить вас, не возражаете ли вы против захоронения его в море. В таком случае никто ни о чем не будет расспрашивать, яе будет никакого мрачного богослужения и никакой огласки.

— Мне не хотелось бы всего этого, — ответила Милица.

— Тогда, с вашего позволения, — продолжал герцог, — я похороню его императорское высочество завтра на рассвете.

Она не в силах была больше говорить, и герцог поднялся.

Все еще держа Милицу за руку, он поднес ее к губам.

— Вы очень мужественная, — сказал он тихо и вышел из каюты.

На следующий день с восходом солнца Великий князь был погребен в пучине моря.

По мнению герцога, церемония была очень трогательной, капитан прочел погребальную речь, и тело Великого князя было плавно опущено в море.

Милица удивила герцога, присоединившись к нему за обедом, и, хотя была очень бледна, ему показалось, что она не плакала. Он снова вспомнил строки, так часто приходившие ему на ум, когда он думал о княжне:

Но жгучая гордость,

Презренье к врагам

Не дали упасть

Подступившим слезам.

Может быть, гордость — самое верное средство удержать слезы, подумал он, которые любую другую женщину довели бы до истерики.

Он восхищался княжной, когда во время обеда она рассказывала о своем отце, о том, как много он для нее значил в детстве, как даже в худшие годы их скитаний она была счастлива, потому что он был рядом с нею.