— В нашем ведомстве все птицы одним голосом кукарекают, — обиделся Артемий Иванович. — Какого б полету они не были.

Настасья вся как-то сжалась при этих словах и больше уже не выглядела столь сурово.

— А Иван Александрович не пострадает?

— Если не замешан. Злоупотреблений-то у вас по кухонной части не наблюдается? Дайка пробу сниму.

— Да как же замешан? Вчера вот ихняя маменька всех детей своих с семействами здесь собирала, завещание свое оглашала. Моему Алешке 300 рублев назначила.

— Богато. По способностям. А что, капитан уже уехал?

— Здесь еще. Где-то дрыхнет.

— Это хорошо, мы так все и предполагали. Ты что, капусту не на сале тушила, что ли?

— На конопляном масле.

— А вон же сало в холстинке на окне лежит!

— Так то для Ивана Александровича.

— Ну ладно, это не возбраняется… Ты мне тогда лично отрежь кусочек, с хлебом… Скажи мне, Настасья, а какие у вашей приставши могут быть дела с ее деверем в городе? Почему она одна по городу ездит и какие-то тайные встречи с капитаном в «Пассаже» устраивает?

— Не может быть! — всплеснула руками кухарка. — Ну и поганка! Иудино семя! Да и Александр Александрович не лучше! Вот я все Ивану Александровичу расскажу!

— Я тебе велю не болтать! — прикрикнул на нее Артемий Иванович. — Только попробуй! Все дело испортишь! Мы твою хозяйку и капитана сами на чистую воду выведем, не поздоровится. Дело тут политическое, а не для болтливой прислуги.

— Пора бы вам, Артемий Иванович, уходить, — испуганно сказала Настасья. — Неровен час, капитан пробудится, да опять вам, как тогда на кладбище, рожу набьет. И городовые просыпаются… Они с утра после вчерашнего дурные будут… Могут вам неприятность сделать…

— А все-таки жаль, Настасья, что не получилось у нас тогда с тобою счастья, — сказал Артемий Иванович, вставая и надевая шапку. — Всю жизнь, кхе, жалел об этом.

* * *

Утром Ольга Сеньчукова встала в совершенно подавленном состоянии. В комнате, где она спала, было холодно и пахло мышами и сеном, которым был устелен для тепла пол. Смутный зимний рассвет брезжил за окном. Мало того, что ее угнетали и сама обстановка полицейского участка, и обилие родственников ее мужа, так еще ночью ей приснился тот англичанин, который привез ее в участок. И не просто приснился, а так приснился, что днем и вспомнить было стыдно.

Сперва ей приснилось, что она сидит под рождественской елкой и ждет подарка. Играла прелестная музыка, которую она слышала две недели назад на премьере в Мариинском театре. И тут неожиданно явился тот самый англичанин и объявил ей, что он ее крестный Дроссельмейер. Она очень удивилась, потому что ее крестным был не Дроссельмейер, а одесский полицмейстер подполковник Яков Иванович Бунин. При этом на англичанине было только два предмета туалета — черный шелковый цилиндр на голове и глобус на причинном месте. Он спрашивал, не знает ли кто, где находится Бразилия. Она знала, где находится Бразилия, и стала вертеть глобус, чтобы показать, а крестный извивался от этого и хихикал. Затем он подарил ей уродливую деревянную куклу и удалился, удовлетворенный ее ответом.

Она залезла в буфет, хотя знала, что папа Иосиф не разрешает брать оттуда орехи, наколола щелкунчиком огромную кучу орехов. Но не успела она съесть и одного орешка, как из дырки в полу вылез отвратительный Мышиный Король, в котором она без труда узнала Петра Николаевича Дурново.

— Разве мы не предупреждали тебя, — сказал король, — чтобы ты не колола так много орехов?! Ты забыла, кого ты смеешь обманывать! Я вижу насквозь всю твою конспирацию и злой умысел!

— Но я же не дверью их колю, у меня теперь есть Щелкунчик…

— Все равно ты жестоко поплатишься за это.

Потом была битва Щелкунчика с Мышиным Королем, и англичанин ходил со своим глобусом и опять всех спрашивал про Бразилию. Потом Щелкунчик убил Короля, а англичанин сказал ей:

— Пойдемте со мной в Лондон, Ольга Иосифовна. Там я составлю ваше счастье.

Она скинула одежду и под приторно-сладостные звуки цветочно-леденцовой музыки пошла за ним, причем ее удивило, что у него на голых ягодицах написано: «Тут Лондон». Совсем не в такой Лондон она мечтала попасть. К тому же она предчувствовала, что глобус может чертовски помешать ее счастью.

А в конце, совсем некстати, приснился ей вдруг ее папаша, Иосиф Минус, который подошел к лежавшей без движения серой мыши, снял свой изрядно потертый и порыжевший котелок и спросил:

— А вы не можете дать мне право жительства? Я умею делать уксус.

— Подумаешь! — презрительно сказала голосом Его Превосходительства мышь. — Я и сам умею делать уксус.

И наделала целую лужу уксуса.

Сеньчукова поняла, что теперь ее судьба определена бесповоротно, и сразу же успокоилась. Только смутные видения англичанина с вертящимся глобусом, танцевавшего какой-то замысловатый танец под звуки «Щелкунчика», вызвал у нее смутные сожаления о тихой лондонской гавани, где она могла бы найти покой, если бы ее жизнь постигло кораблекрушение.

Она вызвала горничную и через полчаса явилась в столовую одетой. Здесь уже сидели генерал-майорша с Верой и пили кофе из медного кофейника.

— Ольга, ты не знаешь, куда могла деться из моего саквояжа бутылка коньяка?

— Вас интересует, не я ли ее высосала? Не я. Я ушла спать, а оба ваших сынка еще остались за столом пить.

Поджав надменно губы, приставша проследовала через столовую в детскую, откуда доносился плач дочери.

— В чем дела, Маша? — спросила она у плачущей навзрыд девочки.

— Где моя кукла? — завизжала та. — Кто украл мою куклу?

— Что ты так визжишь? — раздался за спиной у Ольги голос пристава. — Вот твоя кукла.

— А почему она мокрая?

— А потому что она ходила купаться в рассоле после вашего семейного праздника! — закричал кто-то в сенях веселым басом.

Девочка встрепенулась, и слезы разом высохли у нее на глазах.

— Ну-ка, выходи, проказница! Дядя Федосей тебе подарки привез! — В детскую мимо Сеньчуковой и пристава, стоявшего в одной нательной сорочке и мятых штанах, протиснулся веселый усатый дядька в мундире брандмейстера. — Держи вот, Нусскнакер, новомодная штучка.

Брандмейстер сунул девочке куклу-щелкунчика, в синем мундирном фраке, с непомерно большой головой в треуголке и с тяжелой американской нижней челюстью.

— А это индейский вождь. Торговец на Охтинском рынке сказал, что перья натуральные, от индейского петуха.

— Я умею такие рисовать, — сказала Маша, немного смущаясь, и показала пальцем на рисунок химическим карандашом, сделанный прямо на бумажных обоях.

— Индейскый вошь Болшая Писка, — прочитал брандмейстер подпись под рисунком и вытер лоб платком. — Действительно большая… Сама рисовала, или помог кто?