Если бы его отдали под суд за убийство, или лишение человека жизни – или как там у государства могло называться его преступление, – то он, вероятно, сказал бы в свое оправдание, что с ним произошло временное помрачение рассудка. Он бы утверждал, что его большой мозг попросту на время отказал ему. Миллион лет тому назад не было на земле человека, которому это бы не было знакомо.

Признания во временном отказе умственных способностей составляли основное содержание всех разговоров: «Виноват»… «Прошу извинить»… «Надеюсь, я вам не повредил»… «Сам не верю, что мог такое сделать»… «Все произошло так быстро, что я и сообразить не успел»… «Я думал, что застрахован от подобных поступков»… «Никогда себе не прощу»… «Я не знал, что оно было заряжено»… и так далее, и тому подобное.

* * *

Когда Уэйт понял, что нужно давать деру из этой трехкомнатной квартиры на Саттон-плэйс, расшитые гербами сатиновые простыни принца были забрызганы спермой – множеством головастиков королевского рода, наперегонки спешащих в никуда. Он ничего не прихватил, уходя, и не оставил отпечатков пальцев. Швейцар в подъезде, видевший, как он входил и выходил, смог немногое сообщить полиции о внешности Уэйта: лишь то, что тот был белокожий и худощавый молодой человек, одетый в голубую велюровую рубашку с неспоротым ценником.

В образе миллионов королевских головастиков на сатиновой простыне, бесцельно стремящихся неизвестно куда, было также нечто пророческое. Весь мир, за исключением Галапагосских островов, в отношении человеческого семени должен был вскоре стать подобием такой простыни.

Я бы даже сказал, не вскоре, а в мановение ока. Теперь пришла пора поставить звездочку и перед именем Джеймса Уэйта – в знак того, что после Зигфрида фон Кляйста настанет черед умереть ему. Зигфриду предстояло войти в голубой туннель первым, в ближайшие полтора часа, тогда как Уэйт должен был последовать за ним через четырнадцать часов, предварительно обвенчавшись с Мэри Хепберн на залитой солнцем палубе «Bahia de Darwin», в открытом море.

* * *

Ибо давно сказано «Мандараксом»:

Все хорошо, что хорошо кончается.

Джон Хейвуд (1497?–1580?)

Это высказывание как нельзя лучше подходит к жизни Джеймса Уэйта. Он явился в этот мир – в глазах всех – дьявольским отродьем, и почти немедленно у него начались тяжкие испытания. И вот теперь он, будучи так близок к концу, с неведомой ему прежде радостью кормил девочек из племени канка-боно. Они были преисполнены благодарности к нему, а совершить это благодеяние не составляло труда, поскольку бар ломился от закусок, гарниров и приправ. Ему просто не представлялась прежде возможность проявлять благотворительность – но вот она, наконец, появилась, и он наслаждался ею от души. Для этих малолеток Уэйт служил воплощением самой жизни.

А затем появилась вдова Хепберн, выхода которой он ожидал весь день. И ему даже не пришлось завоевывать ее доверие. Он понравился ей с первого взгляда благодаря тому, что кормил этих детей, – и, вспомнив, сколько голодных детей ей довелось видеть накануне, по дороге из Международного аэропорта Гуаякиля, она произнесла:

«Ах, как это прекрасно! Как это прекрасно с вашей стороны!» Ибо она предположила – и никогда уже не думала иначе, – что этот человек заметил толпившихся снаружи детей и пригласил их зайти, чтобы покормить.

– Почему я не могу быть такой, как вы? – продолжала Мэри. – Я сидела у себя наверху и занималась лишь тем, что жалела себя, – вместо того, чтобы быть здесь с вами и делиться всем, что у нас есть, с этими бедными детьми, стоящими на улице. Мне так стыдно за себя, но с моими мозгами в последнее время что-то неладно. Порой я готова их просто убить.

Она принялась заговаривать с малолетками по-английски – на языке, который те так никогда и не научатся понимать. «Ну как, вкусно? – спрашивала она и затем вновь: – Где ваши мамы и папы?» И так далее в том же духе.

Девочкам не суждено было выучить английский, поскольку наречие канка-боно с самого начала стало языком большинства колонистов на Санта Росалии. Через полтора века ему предстояло стать языком большей части человечества. А еще сорок два года спустя – единственным его языком.

* * *

Мэри не было нужды раздобывать девочкам лучшую пищу. Питание, состоявшее из арахиса и апельсинов, которые в изобилии имелись за стойкой бара, было для них идеальным. Малышки выплевывали все, что казалось им несъедобным: вишни, зеленые оливки и мелкие маринованные луковички. Так что помощь им была не нужна.

Поэтому Мэри и Уэйт могли просто наблюдать за ними и болтать, знакомясь друг с другом.

Уэйт распространялся о том, что, по его убеждению, люди живут на земле, чтобы помогать друг другу, – вот почему он кормит этих детей. Дети – будущее планеты, сказал он, и потому являются главным ее природным богатством.

– Позвольте представиться, – наконец произнес он. – Меня зовут Уиллард Флемминг, я из Мус Джо, штат Саскачеван.

Мэри в ответ рассказала, кто она и что: вдова и в прошлом преподаватель. На что Уэйт выразил свое восхищение учителями и признательность за то влияние, которое они оказали на него в юности

– Если бы не мои школьные преподаватели, – сказал он, – мне бы ни за что не поступить в МИТ. Я бы, вероятно, вообще не пошел в колледж – а работал бы автомехаником, как мой отец.

– И кем же вы стали? – спросила она.

– Полным ничтожеством – с тех пор, как жена умерла от рака, – печально отозвался он.

– Ах! – промолвила она. – Простите, я не хотела…

– Ну, вы ведь в этом не виноваты, верно? – успокоил он ее.

– Верно, – промолвила она.

– А до этого, – вновь заговорил он, – я был инженером по ветряным мельницам. Я носился с безумной идеей ввести повсюду использование этой чистой и бесплатной энергии. Вам она тоже кажется безумной?

– Замечательная идея, – возразила она. – Как раз то, о чем мы часто разговаривали с мужем.

– Энергетические и осветительные фирмы ненавидели меня, – продолжал он. – А также нефтяные магнаты, угольные магнаты и трест атомной энергетики.

– Нетрудно догадаться! – поддержала она.

– Зато теперь они могут больше не беспокоиться, – закончил он свой рассказ. – После смерти жены я закрыл свое дело и с тех пор путешествую. Даже не знаю, чего я ищу. И сильно сомневаюсь, есть ли смысл вообще что-то искать. Лишь в одном я уверен: вновь полюбить я не смогу.

– Вы столько можете дать миру! – воскликнула она.

– Если бы я еще когда и полюбил кого, – продолжал он, – то уж никак не глупый, смазливый, пушистый клубочек, каким многие сегодня, похоже, хотят видеть свою избранницу. Я такого просто не выношу.

– Ни за что бы не подумала, – отозвалась она.

– Судьба избаловали меня, – посетовал он.