Игорь Николаевич заглянул Вишневскому прямо в его расширенные, как две маслины, зрачки и ужаснулся: там теперь точно поселился бес, окруженный чем-то гиблым, пустынным и инфернальным. Он не ожидал таких перемен в Вишневском, раньше это дурманящее исступление никогда не прорывалось в нем. Только теперь он заметил в товарище, которого не видел три года, следы разрушений от алкогольных возлияний. Голос, особенно изменился его голос, став тягучим, протяжным. Изменилась заточка мысли, как если бы станок, ее производивший, постарел, отупел и износился. «Неужели это первые признаки распада личности?» – Дидусь сам изумился своей внезапной мысли и отогнал ее. Но от того прежнего вертолетного лихача в самом деле осталась разве что вечно коробящая, глупая наколка в виде кольца на одном из его покрытых темными волосками пальцев. Как и раньше, мазня на коже выглядела вызывающе нелепо и совершенно не стыковалась с его истинной породой, динамичным интеллектом. Но, может быть, Вишневский всегда был таким, а он просто не знал об этом, потому что не было раньше таких доверительных отношений. Все-таки сказанное больно задело его самого.

– Андрей Ильич, ради бога! Ты, брат, нажрался и несешь тут черт знает что! – попробовал он пойти в наступление. – Я вот не испытываю никакого такого влечения убивать. И служу тут ради самой службы, славы и достатка…

– Ради достатка служат у тебя контрактники из Тобольсков, Сызраней, Красноярское, – грубо перебил его Вишневский, – им там жрать нечего да семьи надо кормить. Но и они быстро меняются после пары-тройки убийств, тоже становятся деревянными, как языческие идолы. А ты просто еще мало убивал в полях. Признайся, мало?! – заорал он, и в голосе уже был нечеловеческий скрежет, настойчивое дребезжание стекла, – попробуй, тогда поговорим.

Игорь Николаевич теперь молчал, сжав челюсти. Он твердо решил подождать окончания монолога и не вступать в спор. Но Вишневский затих, успокоился. Встал, пошатываясь прошелся по маленькому пространству КУНГа, совсем как загнанный зверь в клетке. Игорь Николаевич искоса наблюдал за ним и недоумевал. Почему он так изменился за последние три года? Ведь так не может быть, чтобы человек почти всю жизнь воевал, а потом – бах! – и наступило прозрение?

– Я сейчас, – бросил ему Вишневский и вышел. Через минуту-две неуверенные, тяжелые шаги подполковника опять затопали по КУНГу, он попал в поле зрения Игоря Николаевича, с деланой веселостью крикнув ему издалека магическое слово «Наливай!». Когда Андрей Ильич оказался под лампочкой, тускло-желтый свет выхватил на один миг его лицо из сумрака незаметно надвинувшейся ночи. И опять Игорю Николаевичу бросилось, как постарел и осунулся его друг, как теперь сгорбилась некогда бравая, молодецки резвая фигура, как поползли по лицу жирные черви морщин, а две глубокие черточки между глаз, которые он всегда относил к внешнему проявлению интеллигентности, теперь выражали скорее глубокую озабоченность. «Какой он, в сущности, одинокий и уставший человек, и война, скорее, тут не причина, а следствие», – подумал он, когда Вишневский усаживал свое долговязое тело на жесткий неподвижный табурет. Но теперь он уже не выглядел столь опьяневшим, как двумя минутами ранее.

– Все, на коня – и расходимся. Ты, брат, не обижайся. Я над этим всем много думал. И знаешь, что понял? Путинский призыв пробудил тут наших темных демонов, ох, пробудил! Похлеще, чем в Афгане, это я тебе присягаю. Там была власть Советов, особый отдел и все такое. Нас заставляли маски миротворцев носить, и истязания подвернувшихся под руку носили слишком скрытый характер, чтобы говорить о массовом масштабе. Когда при Ельцине тут воевать начали, тоже все это не так очевидно прорывалось. Да и много неопределенности было: то наступай, то отдай технику боевикам, то перемирие, то еще какая туманная договоренность. А сейчас поверили в то, что «их надо мочить в сортире». И сейчас «мочилово» объявлено взрослое. Друг друга сейчас и «чехи», и мы по-настоящему ненавидим. И бьем по-настоящему, нещадно и с наслаждением.

Вишневский опять перевел дыхание и облизал губы, пересыхающие от волнения.

– Так что ты об этом думаешь, дорогой мой москвич?

– Думаю, что ты – дурак запивший. А завтра проспишься, и все пройдет.

Игорь Николаевич сказал это ласково, с оттенком сожаления и жалости. Сказал, вставая, и поднимая наполненную самодельную рюмку.

– Андрей Ильич, за тебя! За нас! Чтоб все у нас было хорошо… – Он поглотил содержимое, крепко хлопнул по плечу вертолетного аса и удалился уже не слыша, как Вишневский с горькой досадой проронил сам себе:

– А для чего, чтоб у нас все было хорошо?.. Сам ты… дурак, батенька. Ни черта-то ты и не понял.

Потом он еще долго сидел неподвижно, уронив голову на руки, сложенные на столе.

3

После встречи, которая неожиданно вылилась в тяжелую беседу, Игорь Николаевич еще долго не мог уснуть. Он широко раскрытыми глазами уставился в штопаный рубец на потрепанном скате палатки, который во мраке выглядел затянувшейся раной на шкуре старого, в мучениях доживающего свой век животного. Было неловко и грустно, как будто он узнал о товарище какую-то непристойную подробность, и от этого остался осадок причастности к чему-то омерзительному, к грязи, которая пристает не к ботинкам, а сразу налипает на душу. Смутная тревога, беспокойство неясного происхождения заполнили его всего до такой степени, что по телу несколько раз прошел нервный, безотчетный озноб. В чем истинная причина его волнения? Не в том ли, что в противоречивой судьбе вертолетчика он видит инвариант своей собственной? Эдакий трафарет для любого военного, пусть и удачливого, но задержавшегося на войне. А что, Вишневский уж пятый год заместитель командира полка, и хотя к карьерному росту почти равнодушен и своего кэпа не подсиживает, наверное, вот-вот станет командиром части. И при этом все так же летает, словно командир звена или эскадрильи. Но и он сам так делает. И комбатом ходил на боевые, и сейчас, став начальником штаба полка, будет так делать… Им обоим пока везет… Пока… Но дело не в этом. Тогда в чем, в новом взгляде на старые воспоминания?

И тут Игорь Николаевич невольно вспомнил, как однажды по долгу службы оказался свидетелем допроса у разведчиков. Они перехватили посыльного к одному из полевых командиров, за которым уже давно вели охоту. И рассчитывали, что немолодой бородач поведает о месте расположения крупного отряда противника, к командиру которого он направлялся. Но хотя чеченский пленник на вид казался немощным и худым, как больной рахитом, в его блуждающих глазах жил неожиданно крепкий дух и неугасимая вера фанатика. Вначале его взгляд был соткан наполовину из страха и ненависти, но очень скоро страх улетучился, оставив лишь бессильную ненависть и невыразимую тоску. Через полчаса изощренного допроса чеченец был без передних зубов, с вывернутым набок носом и разорванным левым ухом. Его лицо уже представляло собой медленно набухающее кровавое месиво, и даже неясно было, откуда сочится кровь, тотчас превращающаяся в багровую слизь, смешанную с потом, слюной и грязью. Полуживое тело подвешивали к прикрученной к потолку скобе и в сопровождении лавины грубых ругательств, пыхтя и сплевывая прямо на каменный пол «комнаты исповеди», методично отбивали внутренности. То, что осталось от пленника, хрипело и тихо, как подыхающая от укусов собака, выло. Человек постепенно сливался с забрызганными, в бурых пятнах от крови стенами, растворялся в них. Жизнь медленно покидала хлипкое, поломанное тело, и его хозяин, кажется, сам молил о том, чтобы скорее расстаться с этим миром, когда один из пытавших предложил последний способ. «Или подохнет, или расколется. А поскольку все равно подохнет, то грех не попытать счастья», – буркнул вспотевший от истязания спецназовец-контрактник, пыхтя сигаретой и доставая из встроенного металлического ящика провода, похожие на телефонные. «Разрешите, товарищ майор?» – спросил он и, получив молчаливый знак согласия своего начальника, еще дважды пыхнул сигаретой и ловким броском отправил окурок в угол. Игорь Николаевич, далекий от нежных ужимок, до этого спокойно и бесстрастно наблюдал за избиением – его интересовал результат, и убиваемая человеческая оболочка являлась не просто врагом, но прежде всего носителем важной информации, которая может спасти завтра не одну жизнь его солдат и офицеров. Потому, если бы даже его руками разорвали пленника на части взамен за точное местонахождение врага, ни один мускул не дрогнул бы на его лице. Он молча смотрел и смотрел, ненавязчиво впитывая флюиды подкрадывающейся смерти, не подозревая еще, что они воздействуют, как заразная инфекция, с обратной силой и на тех, кто убивает. С появлением проводов он обнаружил, что нечто, напоминающее любопытство, проснулось в нем. Он стал оживленнее наблюдать за развитием событий, за самим процессом истязаний и в какой-то момент даже забыл, зачем он пришел в эту холодную сумрачную камеру. В это время один из спецназовцев руками разодрал на подвешенном безжизненном теле штаны, ошметки которых повисли внизу, зацепившись за обувь. Поразительно сильными руками разведчик разорвал и свисающую чуть ли не до колен полотняную рубаху, невероятно грязную, в разводах вязкой крови. Он не стал отрывать рубаху, а запихнул ее рваное полотно за ее же края возле шеи пленника. Взорам наблюдателей открылись коричневые ягодицы пленника, впалые и тощие, а само висящее костлявое туловище в сплошных гематомах теперь чем-то напоминало кошмарные документальные съемки концлагерей времен Второй мировой. Целеустремленный детина, очевидно знающий толк в процедуре, наступил ботинком на оборванные части штанов, так что пленник стал похожим на растянутую и закрепленную вверху и внизу боксерскую грушу. Затем одной рукой ухватился за щуплую ягодицу, чтобы раздвинуть зад, а другой с силой воткнул в него провод. «Чех» легко дернулся, по меньшей мере присутствующие теперь знали точно, что жизнь еще не покинула его. После этого здоровяк в камуфляже резко нажал пленнику двумя пальцами за ушами, и тот, как выброшенная на берег рыба, инстинктивно захлопал от резкой боли ртом; тотчас второй конец провода оказался у него во рту. Второй парень, такой же отборный силач с лицом городского хулигана, только и ждал этого, потому что мгновенно воспользовался моментом и туго притянул челюсть к черепной части головы медицинским жгутом. Перед тем как запустить генератор, первый контрактник приблизил свой устрашающий лик к скованному жгутом, застывшему черно-желтому лицу пленника и задал прежний вопрос. Мучитель и мученик встретились взглядами. Первый был непреклонен и суров, с налившимися кровью глазами, в которых исчезли метафизические переживания и оставалась лишь твердь призрака, овладевшего на миг исключительным правом убийцы. Второй, и Игорь Николаевич это отчетливо видел, уже простился с земной юдолью, в глубине его глазных впадин осталось только траурное мерцание приготовившейся отлететь души. Пленник возвел глаза к небу. Заурчал генератор, и тело вдруг охватили конвульсии, оно стало беспорядочно сотрясаться, как будто кто-то раскручивал его волчком. Его теперь легко можно было бы принять за большую куклу, если бы в какой-то миг остатки человеческого не явились свидетельством его принадлежности к еще живому существу: желчная пена с кровью повалила изо рта, а по ногам потекла вызвавшая отвращение палачей смесь мочи, жидкого кала. В тесном, тусклом помещении стало распространяться зловоние, но прежде чем Игорь Николаевич отвернулся, он успел заметить неожиданно концентрированный и удивительно сильный, как толчок землетрясения, биоэнергетический импульс смерти. Он ощутил, как этот непостижимый разряд из сверкнувших в последний раз глаз умирающего пронизал его током сверху вниз и исчез вместе с отлетевшей душой. Игорь Николаевич не был уверен, что послание умирающего предназначалось ему одному, но по какому-то окаянному стечению обстоятельств случилось именно так. Когда генератор затих, изуродованная мумия с закатанными, навечно остекленевшими глазами перестала двигаться. Лишь по инерции безжизненное тело продолжало еще некоторое время покачиваться, да две неясного цвета капли упали на пол, напоминая, что только что в нем была смутная форма жизни.