Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если продолжить это рассуждение, то получится следующее: раз болезнь и бессилие начинают наступать на тех, чья идентичность основывалась на этике плотских удовольствий, то не удивительно, что вперед вышли образы тела, затевающего заговор против личности. Но за этим отвечающим духу времени наблюдением лежит более убедительное (хотя, возможно, не менее избитое) мнение по поводу перехода от коллективной политики контркультурных радикалов 1960-х к индивидуализму 1980-х и 1990-х годов.
Несмотря на то, что историю о радикальных хиппи, превратившихся в яппи, часто используют в качестве замены, иллюстрирующей «провал» 1960-х, тем не менее она помогает символически зафиксировать, как на смену общественной сфере совместных действий пришло частное, коммодифицированное пространство, где господствует здоровье, фитнес и самосовершенствование.
Когда главной заботой становятся проблемы здоровья отдельного человека, а не общества, не удивительно, что язык здоровья становится настойчиво морализаторским. Как язвительно замечает Барбара Эренрайх, «как только добродетель исчезла из нашей общественной жизни, она появилась вновь в наших мисках, из которых мы едим хлопья из злаков… и в наших тренировках по расписанию… в нашей воинственной реакции на сигаретный дым, крепкие напитки и жирную пищу». Точнее, помешательство на происходящих в теле процессах в большей степени является интернализацией социальных страхов перед наблюдением и заражением, чем заменой политического личным.
Важно отметить, однако, что «культура нарциссизма» (как пророчески назвал ее Кристофер Лэш четверть века назад) сейчас предполагает не просто концентрацию на самом себе, а не на обществе, но навязчивое внимание к самому телу. Начиная с накаченного в спортзале рельефного пресса и твердых ягодиц и заканчивая такой причудой «нью-эйджа» из сферы здоровья, как промывание кишечника, тело, его идеализированное совершенство и вызывающее страх старение, сейчас заботят жителей Соединенных Штатов больше всего. Современные американцы тратят больше на фитнес и косметику, чем на образование или социальную сферу.
Можно утверждать, что чрезмерное внимание к внешнему виду не обязательно является признаком нравственной слабости, которой человек потакает, — нападки Лэша на «нарциссизм» нередко звучат слишком нравоучительно. Такая одержимость телом вызвана переходом к основанной на услугах и информации экономике, где имидж решает все, начиная с рекламы продуктов и заканчивая продажей самого себя на рынке труда.
Изменившаяся природа американской экономики — от фордистской модели тяжелой индустрии и относительно гарантированной занятости к постфордистской перестройке бизнеса в сторону гибкости и экспорта производства — тоже помогает объяснить в иных обстоятельствах, пожалуй, удивительный наплыв изображений мужского тела в рекламе, фильмах и на страницах журналов.
Накаченные тела таких героев фильмов в жанре экшн, как Шварценеггер и Сталлоне, — это не мужественность в миниатюре, а вызывающий спектакль маскулинности в эпоху, когда она уже не дается от природы. Настойчивое, но все же стилизованное и символическое присутствие доведенного до совершенства и рельефного тела вообще и гипермаскулинного стального тела в частности указывает на ситуацию, в которой тело рабочего становится лишним в условиях американской экономики информационной эпохи. А поскольку значимость реального физического тела снижается, то в качестве компенсации возрастает важность его символических изображений.
Похожим образом ирония авангардной киберпанковской мечты оставить позади несовершенное «мясо» или «пользовательское обеспечение» тела, проникнув в информационное пространство, заключается в том, что этот процесс уже начался для многих американских синих воротничков, хотя и не в утопической форме, нарисованной технопровидцами.
* * *
Уже давно отмечалось, что капитализм служит колонизации тела. Но в последние годы этот процесс усилился, и само тело стало превращаться в конечный продукт потребления. Тренажеры, позволяющие работать над какой-то определенной частью тела, и новые направления в косметической хирургии вроде грудных имплантатов становятся извращенной формой товарного фетишизма, при котором отдельные части тела отчуждаются от создающей их личности.
Производство того, что можно назвать «органами без тела» (если перефразировать утопическую рекомендацию Делёза и Гваттари по поводу постмодернистского воплощения), достигает нового, гротескно буквального уровня благодаря неисчезающим городским легендам о черном медицинском рынке органов для трансплантации и торговли частями тела в научных институтах.
«Каких-то несколько лет назад, — пишет Эндрю Кимбрелл, — биологические материалы, взятые из человеческого тела, мало ценились или вообще не имели ценности». Теперь же, продолжает он, «ураган достижений в сфере различных биотехнологий создал быстро растущий рынок тела». В ответ «все больше и больше людей продают самих себя», продавая свою «кровь, органы и компоненты репродуктивной системы».
Телесный хоррор разворачивается не только в призрачном пространстве кинематографа: брутальная реалистичность современной экономики тела неизменно превосходит навязчивый реализм спецэффектов в фильмах ужасов.
Может показаться, что настойчивое стремление в духе Фуко заменить разговор о внутренней субъективности материальностью тела стало привычным для культуры повседневности. Но то, что для Фуко и прочих теоретиков было радикальной стратегией с точки зрения отказа от гуманизма, для многих американцев теперь стало предметом настоятельной необходимости. Нередко одно лишь физическое тело имеет значение, но лишь в его отполированной или огрубленной сверхвидимости. И действительно, как точно подмечает Терри Иглтон, «от Бахтина к магазину для тела, от Лиотара к трико, тело стало одной из самых частых тем постмодернистской мысли» и, можно было бы добавить, массовой культуры. В изменчивом мире биологическое тело становится последним оплотом прочного реализма и, одновременно, единственной вещью, которой можно доверять, а также причиной наших худших кошмаров, источником новых типов идентичности, но в то же время возможностью новых форм слежки.
После ситуации, когда физическое тело и физические науки служили риторическим источником политических аллегорий, сейчас в метафорическом договоре нередко наблюдается замыкание друг на друге и путаница между средствами выражения и содержанием. В фильмах, которые снимались в 1950-х годах в жанре научно-фантастического хоррора с их конспирологическими сценариями общенациональной паранойи использовалась метафора тела, управляемого инопланетными силами. В современной американской культуре все наоборот: повышенное внимание к грубому (и огрубленному) телу как заменителю политики способствует стиранию границы между ощутимым метафорическим средством выражения тела и символическим содержанием государства.
Как показал скандал с Моникой Левински, интимная политика тела стала господствовать над политикой государства. Еще больше эта перестройка фигурального и приземленного осложняется провоцирующей паранойю и заразной путаницей по поводу того, что считать телом и личностью. С учетом современной материализации (прежде только образной) паники вокруг тела трудно понять, как используется образ заговора — буквально или фигурально.
* * *
Заражение метафоричности эндемично для современной паники вокруг тела. Параноидальный сценарий размывания четких границ между самим собой, болезнью и окружающей средой на молекулярном уровне нелегко уживается с