Благодаря чему Пол смог честно взглянуть в глаза смерти, тогда как многие по-прежнему отказываются признавать ее неотвратимость? В этой связи возникает еще один вопрос: почему стена Кэнди Чанг с надписью «Прежде чем я умру…» воздействует на людей не так, как фильмы ужасов Джона Карпентера? Разве не должен в обоих этих случаях срабатывать один и тот же защитный механизм отрицания?

У психолога-исследователя из Университета Миннесоты Филипа Коццолино есть несколько идей на этот счет. «Взгляд на конечность человеческой жизни как на то, что придает ей особый привкус, своего рода изюминку, наполняющую жизнь дополнительным смыслом, конечно же, далек от представлений о смерти, свойственных обычным людям, — пишет он в статье 2006 года в журнале Psychological Inquiry. — Куда более распространенной является ситуация, когда, сталкиваясь со смертью, человек делает вид, будто ее нет, испытывает чувство страха или начинает ощущать дискомфорт». Но страницы этой самой книги наполнены историями людей, которые не только не дрогнули перед лицом смерти, но еще и воспользовались полученным опытом как трамплином для прыжка в житейское море, по волнам которого их ведет собственный внутренний компас, а не слепая вера в предрассудки, погоня за материальными благами или навязываемые культурой поверхностные представления об успехе.

Коццолино сформулировал теорию так называемого «двухуровневого существования». Мы сталкиваемся с двумя разными отношениями к смерти. Первый — поверхностное представление о смерти как о некой абстракции, с которым мы имеем дело в повседневной жизни; к нему относится разрекламированное голливудскими блокбастерами упрощенное отношение к убийству и даже реальные, но далекие от нас трагедии из новостей. По мнению Коццолино, именно это поверхностное восприятие конечности существования характерно для участников экспериментов по управлению страхом. «Авторы теории управления страхом заставляли участников экспериментов задуматься о собственной смертности, демонстрируя им смерть в ее самых общих, абстрактных проявлениях, таких как видеоролики со сценами насилия или вид кладбища, — пишет он. — С другой стороны, для человека, страдающего неизлечимой формой рака или едва не погибшего в автомобильной катастрофе, но сумевшего выкарабкаться, идея смертности обретает материальную форму, становится фактом жизни, о котором они знают не понаслышке, фактом, который всегда присутствует в их мыслях и поступках». Он называет это более глубоким, убедительным и персонализированным образом смерти как конца существования, противопоставляя его более поверхностному, абстрактному и легче преодолеваемому опыту знакомства со смертью, которая предстает как зрелище.

Чтобы доказать свою правоту, Коццолино и еще несколько исследователей, включая Анджелу Стейплз, Лоуренса Мейерса и Джейми Самбочети, провели серию экспериментов того же типа, что и эксперименты, которыми прославились поборники теории управления страхом. Однако, в отличие от авторов предшествующих экспериментов, они поставили участников в условия, заставившие их переживать смерть как нечто очень личное. Для этого ученые не только попросили участников включить воображение и представить себе свою смерть, но и дали им возможность поразмышлять над собственной жизнью до момента смерти. Этот подход напоминает рассказы о проносящейся перед глазами жизни, которые можно услышать от некоторых из тех, кто почти побывал на том свете, а также вопрос, над которым предлагала поразмышлять прохожим Кэнди Чанг. В результате такого эксперимента участники, которые в обычной жизни были ориентированы на достижение сугубо материальных целей (например, деньги и славу), погрузившись в размышления о собственной неизбежной смерти, стали менее жадными и более духовными людьми. Любопытно, что те, кому было свойственно более поверхностное отношение к смерти, то есть те, кто воспринимал смерть как зрелище, а не как личный опыт, становились еще жаднее. Вспоминая о том, что он пережил, погрузившись в глубокие размышления о смерти, один из участников исследования Коццолино подобрал слова, которые хорошо резюмируют суть эксперимента: «Теперь я понимаю, что нам отведено не так уж много времени, и это пробуждает во мне желание взять от жизни все, что она только может дать. Жизнь в плену образа мыслей, основанного на любви ко всему материальному, кажется пустой тратой драгоценного времени».

Разумеется, жизнь дает нам не так уж много возможностей для глубокого осмысления идеи смерти. А когда такая возможность предоставляется, размышления, как правило, приводят не к самым приятным выводам. Более того, зачастую они приводят к психологической травме.

* * *

В то утро, когда был убит Дэвид Шарлебуа, множество людей по всему миру одновременно пережили психологическую травму. Даже если большинство людей не были напрямую знакомы ни с кем из жертв террористических актов 11 сентября, многие перенесли на себя этот чужой опыт, что и привело к травме.

Проведя опрос среди специально отобранных для этой цели студентов американских колледжей, Георг Мэтт из Государственного университета Сан-Диего и Кармело Васкес из мадридского университета Комплутенсе обнаружили, что в течение нескольких недель после событий 11 сентября 2001 года у 30–40 % из них наблюдался посттравматический стресс и психологическое расстройство общего характера, даже несмотря на то, что в момент атак они находились очень далеко. Аналогичные выводы были получены после взрывов в поездах в Мадриде 11 марта 2004 года, приведших к самым большим в истории Европы человеческим потерям в результате одного террористического акта.

Но в своей реакции на события 11 сентября люди продемонстрировали обе стратегии, изученные Филипом Коццолино. Для большинства атаки были чем-то далеким. Несмотря на всю реальность происходящего, восприятие событий этой группой людей ограничивалось картинкой на экране телевизора. Они не переживали их как что-то по-настоящему личное, как это делали многие другие — те, кто в тот день находился на Черч-стрит, Либерти-стрит или Визи-стрит, те, кто потерял кого-то под окутанными дымом обломками, те, кто сам чудом избежал гибели. В первой группе наверняка были люди, у которых сработали подсознательные механизмы управления страхом, защитившие их от боязни смерти. Если верить теории, то, возможно, именно по этой причине в новостных программах по всей стране появились репортажи о растущей враждебности по отношении к иностранцам: многие американцы использовали сформированную культурой картину мира в качестве защитного механизма. Но люди во второй группе, такие как Пол Уоткинс, для которых смерть стала чем-то глубоко личным, не смогли так быстро справиться с новым опытом. Многим пришлось пересмотреть свои жизненные ценности. Спросите ньюйоркцев — они расскажут вам, как сильно изменился их город в течение нескольких недель и месяцев после атак. Люди стали иначе говорить друг с другом. Они стали вежливее, терпеливее, заботливее, щедрее.

Пола не оставляли мысли об избранном жизненном пути. Впервые за много лет он задался вопросом, почему религиозным обетам он предпочел карьеру бизнесмена. Он уже точно не помнил, что им тогда двигало. Вероятно, дело было в амбициях и возрасте. Теперь ему было сорок. Его друзья зарабатывали деньги, живя обычной жизнью — такой жизнью, которая прежде казалась Полу правильной. Но был ли в этом образе жизни какой-нибудь смысл лично для него, смысл, выходящий за пределы внешних атрибутов, которые еще несколько дней назад казались ему столь важными?