– Он при-идет из вышины-ы, – неожиданно для себя пропела я из Борисова. Это случилось автоматически: я давно жила в мире рок-песен и рефлекторно находила ассоциации. – Копье дождя-а-а в его рука-а-ах…

– Это тот самый, который про херувимов пел? – спросила Валентина. – Он ищет божественное, и божественное поможет ему!

– А, – сказала я. – Значит, вам надо выпрашивать прощения у Начал, да? Ведь им вверены силы природы…

Валентина будто не слышала моих слов.

– Известно, например, что молния нередко попаляет кощунников…

– Ага… ага… – заулыбалась я.

– Не кощунствуй, Маша! – воскликнула мама и треснула меня по спине, чтоб я распрямилась.

– …Град одно поле побивает, другое оставляет невредимым… Кто неразумной стихии дает такое разумное направление? Начала делают это.

Валентина сделала едва уловимое движение головой. Как потом я поняла, она искала своего критика папу. Но папа давно стучал на машинке в своей комнате.

– Это казуальные миры. Миры высокого долженствования.

– Какого-какого долженствования? – переспросила мама, вся подавшись вперед.

– Ну, это сложно для вас, – снисходительно сказала наша гостья. – Возьмем лучше библейские источники. Как сказал тайнозритель Иоанн Богослов, видел я ангела сильного, сходящего с неба. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю, и воскликнул громким голосом, как рыкает лев. И когда он воскликнул – тогда семь громов проговорили голосами своими. И видел я ангела, имеющего начальство над огнем, и четырех ангелов, держащих четыре ветра…

Валентина закончила свою поэму в прозе и ушла спать на кухню. Мама положила для нее матрац и одеяло на дубовую лавку в кухне. Пока Валентина не обзавелась своим жильем, будет жить у нас, сообщила мама.

Несмотря на стеб в адрес нашей гостьи, ее рассказ глубоко запал мне в душу. Особенно та его часть, когда ангел поставил одну ногу на море, другую на сушу и воскликнул громким голосом. Как рыкает лев. Я долго вспоминала и повторяла про себя диковинные слова и выражения: «Кощунники», «Ангел, облаченный небом», «Полчища бесов», «Пламенногорящая любовь», «Возобладать над страстью». Даже от Капы не слышала я таких слов.

– Власти и Господства! – взмолилась я, оставшись одна. – Помогите мне восгосподствовать над страстями моими! Получить власть над ними! Отдайте мне толику своих могучих сил, о вы, бушующие в вышине сонмами созвездий! Льющиеся на нас ливнями! Падающие на землю мириадами совершенных снежинок!

Красивая и безумная речь Валентины послужила долгожданным толчком к освобождению.

…Грань между Светом и Тьмой! Жизнью и Смертью!.. Мы уже не вольны перейти из одного лагеря в другой. Между прочим, так и Капа когда-то мне говаривала!.. «Силы, Господства, Престолы и Власти», – все повторяла и повторяла я, наслаждаясь самими словами.

Начала рвать со стены и кидать на пол родное мне лицо. В образовавшейся пустоте, среди голых стен меня охватил ужас, сдавила пустота. Черный огонь Цоя, полыхающий во мне, прожег дыру, и, когда его вырвали, сквозь меня как будто гулял ветер. Этой ночью я не могла заснуть в комнате, где, как и во всем мире, я была совсем одна. Теперь и без него. Встав посреди ночи, я включила Б. – то есть Борисова.

«Он при-идеет из выш-ины, – пел Борисов из магнитофона. – Лук дождя-а-а в его рука-а-ах…»

В гимназии у меня завелась новая подруга, Саня.

Саня была носатой красивой армянкой с шумерскими выпуклыми глазами, с шумерскими тугими кудрявыми волосами. Вечерами она играла на пианино при свечах, читала по-французски, скакала по полям на колхозной лошади – разумеется, в соломенной шляпке – и, конечно, слушала Борисова, который пел о монастырях, образах, психоделических псах, Ашшур-банипалах, золоте Господа и следах наших древних губ. Словом, это был тот самый Борисов, которого сам Вознесенский назвал продолжателем Серебряного века. Конечно, для Сани Цой был недостаточно утонченным.

Мы встретились взглядами на перемене. Она углядела мой пацифик, сделанный отцом деревенской подруги Насти, автослесарем с ЗИЛа, я – серебряную руну, висящую на ее груди, привезенную отцом-переводчиком из Лондона. Свои!

Мы скрестили наши взгляды. Между нами вспыхнула дружба с первого взгляда, какая бывает у юных девочек, изнемогающих от жажды любви, для которой они еще очень малы. Это очень лирическая и пронзительная дружба, и лучше ее потом в жизни ничего не случается.

Через неделю Саня потащила меня на концерт Борисова – или Бо – в Горбушку. Дом культуры оказался солидным заведением: без билетов не пускали, да и нас, законных, долго морозили и пихали, пока пропустили. Мы немного стеснялись перед товарищами, что идем по билетам: они оставались стоять в мокрой снеговой каше у входа, с мокрыми ногами – хорошей обувки не было почти ни у кого. К тому же по билетам идти было зазорно: круто было пройти на халяву. Просто потому, что это на халяву, и потому, что убалтывать охранников и ментов надо уметь, – а творческие способности в тусовочной и хипповской среде ценились прежде всего. Кроме того, можно было пролезть в здание ДК через окно туалета и потом два месяца всем рассказывать об этом в школе.

Помню наводненное шатающимися кришнаитами фойе. Лысыми, оранжевыми, в намотанных на тощие спины одеждах, из которых высовывались голые детские руки.

Возле раздевалки самые активные встали в круг и пели маха-мантру, звенели в бубен, притопывали. Вокруг бегал телерепортер, согревал их теплом направленного света, ведь напротив дверь на улицу, из которой вырывался ветер со снегом.

Ловили замотанные в сари круглолицые, светлоглазые русские женщины, в очках и с подносами лепешек из горького сырого теста, просили денег на храм. Странно было видеть этих курносеньких голубоглазых красавиц в индийских сари.

На сцену вышел Борисов – белая голова со вскидывающимся чубом. Хаос, а не музыка! Слушать такое мне, привыкшей к гармонии Цоя, было тяжело. «Ни энергии, ни стиля, ни текстов», – подумала я. Здесь каждый инструмент играл свое, и чего только не было – скрипка, флейта, виолончель! При этом главный виновник был так счастлив и пьян и все вокруг так счастливы и пьяны, что в этом и заключался весь концерт. Если б Борисов вздумал прыгать на сцене, как в кордебалете, или прыскать из огнетушителя в зрителей – ничего б не изменилось. Зрители были бы так же довольны происходящим. Главным было его очарование, поняла я. Возможно, это была карнавализация, – Бахтина мы только что проходили в гимназии, – особый тип общения, невозможный в будни, способ отрицания присутствующими смысла жизни, состоящего в самом ее повседневном ходе, признание за ней других возможностей и целей. Здесь не было правил!

…До этого я слышала Борисова очень мало, песен этих не знала и слов не понимала. Разве что город голубой, какой пришел мне на ум при словах Валентины-градобойцы из Нальчика. Слова были какие попадя, а может, здесь они были вообще не важны: «Камни в горячей реке, камни в горячей реке. Цвет глаз у моей жены как камни в горячей реке». Вдумываться было противопоказано: только у мертвой жены могут быть глаза как камни. Например, если она вампир…