не только ученые, это был новый мир, а у нас явно что-то буксовало, потом многие (в меньшем количестве — ученые), чья профессия была хорошо востребована в России, вернулись. Конечно, загадка, почему, например, не вернулся Евгений Евтушенко, видимо, просто возраст и меньшая мобильность были причинами. Он явно скучал в той деревне, где был и где приходилось объяснять студентам, что он известный поэт, наверное, многие вообще не верили. Как-то он созвонился с моей подругой-художницей, собирался навестить наш город, но, увы, не успел, через несколько месяцев он умер. …Наши академики ехали в США в надежде, что им дадут Нобелевскую, ведь общеизвестно, что российским ученым премии не особо дают, замалчивают их заслуги, игнорируют.

Я не буду много рассказывать о научной работе, хотя она была очень интересной, поскольку многие направления только начинали развиваться — молекулярная биология, компьютерные технологии, а вот Россия, где все разваливалось в 90-е годы, сильно отставала по этим направлениям. Будучи биологом, я оказалась в нужном месте в нужное время, так что весь расцвет молекулярной биологии происходил на моих глазах, с моим очень, конечно, скромным участием. За эти годы молекулярная биология от зачаточной науки и теоретических заделов типа спирали ДНК, открытой Френсисом Криком и Джеймсом Уотсоном, развилась до науки, которая может говорить о регуляции работы генов, белков, об их роли в болезнях, о секвенировании множества организмов, необходимых, например, для понимания патогенности, и o других многочисленных разработках. Например, секвенирование генома человека даёт возможность реализации многочисленным практическим приложениям типа понимания роли генов в развитии той или иной болезни, установления этнического происхождения. Что такое ПЦР, хотя бы сокращение (полимеразная цепная реакция), в век коронавируса знает почти любой. А вот как раз появление ПЦР в середине 1980-х было самым решающим для быстрого развития молекулярной биологии и её методов. ПЦР позволяет амплифицировать ДНК, а также даёт возможность производить различные манипуляции с нуклеиновыми кислотами (введение мутаций, сращивание фрагментов ДНК) и широко используется, например, для диагностики заболеваний, для клонирования генов и создания трансгенных растений и животных, выделения новых генов. Я помню, как начинала исследовать ПЦР с помощью электрофореза в полиакриламидном геле — это долгий процесс и не очень эффективный, а когда появился секвенатор, автоматический прибор для ПЦР, то всё развитие молекулярной биологии резко ускорилось. Возникли сотни других методов и приборов, позволяющих исследовать клеточные тайны нашей биологии. Чтобы понять, насколько всё стало проще, нужно всё перевести в долларовый эквивалент: в 2003 году стоимость секвенирования ДНК человека составляла около 100 млн долларов, а сейчас приближается к тысяче долларов. Так быстро за последние 40 лет ускорялась только компьютерная наука.

B первой большой лаборатории, в которой я проработала несколько лет, принцип шефа (к сожалению) был никого не оставлять. Ведь постдок — это работа на несколько лет, а дальше люди должны устраиваться на постоянную работу. В действительности это означало, что надо было писать сотни писем в разные университеты и компании, и, если кто-то тебя приглашал на интервью, значит, ты уже в коротком списке, и в конце концов ты получаешь работу (может быть). Однако чаще люди находили другую позицию постдока в другом университете и всё опять повторялось, поэтому переезды с места на место были необходимы для удачной карьеры. Если в 70–80-е годы человек, получивший звание кандидата наук (PhD по-английски), почти гарантировано мог получить позицию профессора, то ситуация поменялась в 90-е, когда вместе с мощным развитием молекулярной биологии в университеты потребовались тысячи постдоков со всего мира. Но предоставлять места профессоров для них, естественно, было невозможным, по сути, только те, кто заканчивал местные университеты, могли претендовать на эти места. Совсем по-другому обстояли дела с математикой и физикой, где у российских учёных были прекрасные возможности ввиду того, что эти специальности очень котировались на Западе. По крайней мере, по моей узкой специальности в 90-е я слышала только об одной женщине, которая получила позицию профессора. В России она уже была доктором наук, несмотря на молодой возраст, затем в Европе получила степень PhD, что приравнивается к кандидату наук (хотя и российское звание в Америке тоже подтверждается), потом была постдоком, а уж после стала профессором. Из моих знакомых биологов-экспериментаторов (лучше обстояли дела у биологов-теоретиков), которые получили все звания в России, только один через 20 лет всё-таки стал полным профессором по биологии. Остальные или уходили в частные компании, или, как правило, были профессорами по научной работе, то есть должность у них сохранялась, если они получали гранты, что отличается от финансируемой штатом постоянной работы у полного профессора (tenure-track). У меня в конце была позиция ученого по исследовательской работе (research scientist), которая аналогична профессору по научной работе. Для меня приоритетом была семья — дети, муж, у которого изначально тоже были проблемы с работой, поскольку пригласили меня, нo, в конце концов, он тоже получил хорошую работу. Мы не переезжали с места на место (в этом приоритет семьи), что часто необходимо для того, чтобы работать в одной узкой теме, и позволяет в будущем за счёт большого опыта в этой конкретной области претендовать на должность полного профессора. Знакомый физик в течение 13 лет переезжал из страны в страну, из лаборатории в лабораторию внутри этих стран, прежде чем получил позицию профессора. Детей у него нет, иначе было бы очень тяжело. Работала я по полной программе, без особых длинных отпусков (на 2 недели — за весь год), в выходные тоже приходилось бегать на работу — растут клетки, им надо создавать условия или делать какой-нибудь эксперимент по времени. Мне удалось остаться в одном университете за счёт того, что приходилось менять тематику, так, от моей изначальной в области физиологии растений я ушла в область изучения раковых клеток.

Помню, как в первой большой лаборатории приходил шеф в Рождество, все или почти все (за исключением американцев) на работе — всё в норме, как всегда, приносил шампанское, закуску. Шеф был немцем — совсем не жадным (в отличие от многих американских боссов), всех водил в ресторан по случаю или попить пива; а ещё он работал каждый день с 6 утра до позднего вечера — первым приходил, часто последним уходил. Следует отметить, что иностранцы работали больше. В этом плане китайские боссы очень стимулировали своих подчиненных. Помню, правда, не в моей лаборатории (я тоже долго работала с китаянкой-шефом, где я была одна или почти одна не китаянка): приходит китайская шефиня в 10 вечера в воскресенье в свою лабораторию и пишет