Я не могу удержаться от смеха, мое сердце колотится от волнения и страха.

— Ты такой плохой мальчик, — протестую я, но мои слова теряются в очередном поцелуе.

Его руки поднимаются к моему лицу, заставляя меня посмотреть в его глаза. Они полны жара и потребности, что мешает мне ясно мыслить.

— Мы оба знаем, что тебе нравится, когда я плохой.

Но прежде, чем жар между нами разгорелся еще больше, дверь со скрипом открылась, и в комнату вошла какая-то фигура. Мы разрываемся на части, дыхание сбивается, и мы поспешно поправляем свои растрепанные лица. Глаза охранника скользят между нами, на губах играет знакомая ухмылка.

— Надеюсь, я не помешал вам в чем-то важном, — говорит он игривым тоном, хотя в его глазах читается нотка озорства. — Просто хочу убедиться, что здесь все в порядке.

Я чувствую, как мои щеки вспыхивают от смущения, и бросаю быстрый взгляд на Луку, чья ухмылка не желает исчезать.

— Все в порядке, спасибо, — умудряюсь сказать я, стараясь звучать спокойно несмотря на то, что в моем голосе еще не угасли следы желания.

Охранник понимающе усмехается, его взгляд задерживается на нас еще на мгновение, прежде чем он кивает и выходит из комнаты, снова оставляя нас наедине. Я делаю дрожащий вдох, сердце все еще колотится от пережитого.

— Мы продолжим это позже. — Говорю я.

Глаза Луки сверкают смесью озорства и тоски, и он кивает в знак согласия.

— Можешь рассчитывать на это, — пробормотал он, его голос низкий и полный обещаний. Я наблюдаю за ним с минуту, его взъерошенные волосы и кривая улыбка заставляют мою решимость слегка поколебаться.

Какое-то время я просто наблюдаю за ним, вглядываясь в его взъерошенные волосы, которые выглядят так, будто по ним уже не раз проводили руками, возможно, моими. Его улыбка, такая непринужденная и кривая, кажется, хранит в себе целый мир историй, которые нам еще предстоит рассказать. Каждая его черта, начиная с уверенного взгляда и заканчивая тем, как он стоит, — заставляет мою решимость колебаться, а сердце жаждать еще больше времени, чтобы окутаться в этот пузырь, который мы создали.

Но реальность не ждет никого, даже двух людей, крадущих мгновения покоя в хаотичном мире. Глубоко вздохнув, я сползаю с носилок, мои движения медленны, я еще не готова отпустить спокойствие, которое мы здесь обрели. Лука протягивает руку — молчаливое предложение поддержки, которое я принимаю без раздумий.

Вместе мы покидаем больничную палату и выходим в коридор, который вдруг становится слишком ярким, слишком реальным. Звуки больницы — шаги, отдаленные разговоры, изредка гудки техники, снова проникают внутрь, уводя нас все дальше от нашего уединенного убежища.

Однако, когда я начинаю процесс, внезапное осознание пробивается сквозь туман довольства: Джулия пропала.

Паника, холодный и непрошеный гость, зарождается в моем животе. Я звоню ей, раз, два, три, и каждая попытка наталкивается на оглушительную тишину неотвеченного звонка. Мое беспокойство растет, с каждой секундой превращаясь в страх.

И тут я вижу ее: Сумочку Джулии, небрежно брошенную на пол в укромном уголке коридора. Мое сердце учащенно забилось. Джулия с ее скрупулезностью и осторожностью никогда бы не оставила свои вещи без присмотра без причины. Что-то не так, очень не так.

Подойдя к сумке, я замечаю, что она не просто брошена, а, похоже, разграблена, ее содержимое разбросано повсюду. От этого зрелища у меня по позвоночнику пробегает дрожь, возникает первобытная тревога, что здесь замешано что-то зловещее. Губная помада, ключи, маленький блокнот — каждый предмет — фрагмент Джулии, оставленный позади, как мрачный след из хлебных крошек.

Я иду по тропинке, мои шаги ускоряются по мере того, как нарастает ужас, а каждый выброшенный на пол предмет усиливает мой страх. Тропинка приводит меня к аварийному выходу, дверь которого приоткрыта — зловещее приглашение шагнуть в неизвестность.

Сердце бьется о ребра, неумолимый барабан войны, когда я открываю дверь, и в лицо ударяет прохладный воздух. Переступив порог, я ступаю в тускло освещенный переулок, флуоресцентная яркость больницы уступает место теням, которые извиваются и тянутся, живя своей собственной жизнью.

В переулке царит тишина, такая тишина, которая кричит об опасности, которая обостряет все чувства до грани безумия. Я приостанавливаюсь, прислушиваясь, напрягая слух в поисках любого звука, который мог бы указать на то, куда ушла Джулия или того, кто ее похитил.

Мой взгляд останавливается на клочке бумаги, резко выделяющемся на грязном полу переулка, — записке о выкупе. Ужас, сжимавший мою грудь, перерастает в полномасштабный страх. Я выхватываю записку, и руки дрожат, когда я разворачиваю ее. Послание вырезано из различных журналов, это клише, взятое прямо из триллера, но от его содержания у меня по позвоночнику пробегает холодок.

— Она у нас. Если ты хочешь увидеть ее снова, приходи одна. Никакой полиции.

20

ЛУКА

В тусклом свете конспиративной квартиры напряжение — живое, дышащее существо, достаточно плотное, чтобы разрезать его ножом. Я вышагиваю, каждый мускул напряжен до предела, готовый вот-вот сорваться с места. Записка о выкупе в моей руке — как тикающая бомба, а слова — явная угроза безопасности Джулии.

Григорий стоит у окна, сканируя взглядом периметр, а Лана сидит на краю своего кресла, на ее лице играет буря эмоций.

Григорий нарушает тишину, его голос ровный, но подчеркнуто срочный.

— Как мы найдем Джулию?

— Записка была четкой. Они хотят, чтобы мы отправились за ней, — огрызаюсь я, и все кусочки встают на свои места с ясностью, которая никак не облегчает узел в моем животе.

Голос Ланы, когда она заговорила, пронизан страхом и убежденностью.

— Это Роман… Это должен быть он.

Григорий поворачивается и смотрит на нее с недоверием и разочарованием.

— Лана, ты ведешь себя так, будто не знала Романа всю свою жизнь.

— А ты знал? — Возмущается Лана, повышая голос. — Внезапно на счет Романа поступает транзакция от Переса, а на следующей неделе на меня покушается Твитч, заметь, Роман привел его сюда, когда ему было 11 лет. И они забрали Джулию, прекрасно зная, как она мне дорога, и ты все еще пытаешься сказать мне, что за всем этим стоит не Роман?

В комнате воцаряется тишина, тяжесть слов Ланы повисает между нами. Я вижу, как в голове Григория поворачиваются шестеренки, в его глазах ясно читается конфликт. Он знает Романа так же давно, как и все мы, и мысль о том, что он может предать нас так глубоко, — горькая пилюля, которую нужно проглотить.

Я подхожу ближе и кладу