…он предпочитает длинные волосы и именно черные, он черноволос, во вторых, любит надевать длинное черное пальто, и, наконец, у него яркие черные глаза… имеет склонность к так называемым тайным наукам.

Ладислав Фукс

Молодой человек явно что-то искал: он вышел из метро, сначала пошел направо, но метров через сто повернул обратно. И теперь уже пошел налево. Места были ему знакомы: по тому, как он уверенно ступал с пятки дорогущего импортного ботинка в пыль переулка, как чутко и ритмично вздрагивали его затянутые в хвост черные волосы, как поблескивали на солнце замечательные очки-блюдечки в стальной оправе – и главным образом по тому, как он то и дело останавливался перед витринами магазинов и, словно узнавая, качал головой, было видно: он здесь был когда-то. Только давно. Совсем давно. Может, еще мальчиком в серой вельветовой курточке на больших костяных пуговицах. А может, юношей у вечного фонаря свиданий.

И мальчик вернулся.

Молодой человек расстегнул карман заплечного рюкзака, не снимая его, достал оттуда какую-то бумажку и поднес к глазам. Сверил очертания представшего перед ним дома с загадочной картинкой на линованном листке, решил, что совпадение полное и довольно потер ладони. Конец поискам. Он нашел!

Красноармейская убегала вдаль бесконечной перспективой и манила пройти дальше последнего подъезда дома, который и был нужен. Молодой человек поддался искушению и прошел, дабы заглянуть за угол. Увидел киоск Сюзпечати, огороженный чугунными решетками сад, старого собачника с двумя таксами на длинных поводках и девушку, шедшую ему навстречу. Девушка прошла, а он еще долго провожал ее взглядом и за доли минуты переживал роман, в котором безымянные персонажи волновали друг друга до потери пульса.

Этот молодой человек был максималистом. Во всем, что он делал.

На нужной двери нужного подъезда был код. А внутри, за ним, домофон. Кода он не знал. Да даже если бы и знал, не поспешил бы набрать и вызвать потом квартиру. Его миссией было попасть внутрь инкогнито. Иначе сюрприз отменялся.

А кого-то в этом писательском доме ждал бо-ольшой сюрприз.

Стена была теплой от солнечных лучей. И стоять, прислонившись к ней, оказалось чрезвычайно приятным. К тому же великолепный наблюдательный пост. Молодой человек не боялся быть нечаянно узнанным: сам-то он знал, как сильно изменился. Как время переписало его черты черновика на чистовик.

Знаете, думал он, если я узнаю вас, вы будете для меня все те же, что много лет назад. И я не захочу стать вам другом, если до этого другом не был. Точнее – захочу. Но не поддамся. Потому что поддаться – обмануть. Самого себя.

Вы все те же.

Я все тот же.

Он стоял, постукивая мыском ботинка об асфальт, едва слышно насвистывая какую-то песенку. Вот со стороны сада вывернулся к нему дядя Жора Эйвадис: тренировочный костюм весь в краске белой, поверх краски – листья и мусор, а в руке – длиннющая малярная кисть. Тоже вся в краске и траве. Но вид – довольный. Как у победителя.

Это он махнул кисточку в окно, когда красил. Они все-таки собрались делать ремонт, подумал молодой человек и чуть-чуть улыбнулся.

Он был очень самокритичен, этот молодой человек. Часто слушал собственные мысли и удивлялся им. Вот и сейчас удивился: зачем проговаривать увиденное как будто пишешь роман? А вот всегда же проговаривал! Роман длиною в жизнь. Или судьбу. Потому что жизнь и судьба – разных протяженностей.

Друзья в университете, когда читали его рассказы – они все там друг друга читали, – говаривали: да, дружок, ты тут искренен и мы плачем, когда А такое выделывает с Б. А тут ты лукав, сам на себя смотришь со стороны и говоришь неправду. Надо говорить правду, малыш. Надо говорить правду.

Вовремя одернул себя, чтобы не поздороваться. Дядя Жора прошел мимо, едва задержавшись взглядом, открыл подъездную дверь, и… настырный молодой человек скользнул за ним следом в полутьму. Не успел Жора Эйвадис опомниться, как эхо легких прыжков незнакомца уже доносилось с черной лестницы, которой писатели не пользовались по причине привычки ездить в лифте с комфортом. Будто все они были инвалидами, как в советские времена.

Куда бежал этот молодой человек? Жора обошел шахту и заглянул на лестницу. Шаги все удалялись и удалялись. А молодой человек бежал на шестой этаж. В угловую квартиру окнами на три стороны света.

Родной кто-то – это стекло в окне, сквозь которое смотришь, не замечая его. Привыкаешь спасаться от ветра и косого дождя… но однажды стекло бьется. И мир оказывается другим, и герань на подоконнике утопает…

Стекла, стекла. Как мало мы ценим их, прозрачные.

Перед последним маршем молодой человек остановился и пошарил в душе на предмет глубокого чувства возвращения. Он с безбожной иронией вытягивал это чувство из себя, чтобы посмеяться над собой же и успокоиться: я защищен от искренности. Я все могу – все уже давно пережил и не мучаюсь.

Я даже могу играть в шашки с разлюбившим меня человеком. И почему бы мне не позвонить в эту вот дверь? Ну-ка! Найдитесь пара человек сказать мне, что нельзя!

Молодой человек крутанулся на каблуках своих ультрамодных сапог, хлопнул себя по коленям и нажал носом пимпочку электрического звонка. Рост позволял не вставать для этого на цыпочки.

Я нюхал звонки ноздря в ноздрю… я целовал дверные ручки… по небу бежали косматые тучки, отрепетировав зарю… ну и почему мне никто не открывает?

Вообще в голове моей полный кавардак! Мне кажется, что по ту сторону кто-то дышит.

Замок щелкнул, задвижка отъехала в сторону, и Настя, одетая по-утреннему легкомысленно, забалансировала на пороге. Молодой человек активизировался и встал так, чтобы дверь нельзя было захлопнуть. Он ухватился правой рукой за ручку и идиотски широко улыбнулся. Настя пристально вгляделась в него, пытаясь понять, кто он и чего хочет, и, когда поняла, отступила в растерянности в коридор. Молодой человек, театрально оглядываясь, переступил порог и спиной захлопнул дверь. Руки он скрестил на груди, а голову кокетливо склонил на плечо. Лукавые глаза смотрели с нескрываемой усмешкой: неужели это ты? Неужели ты так постарела, что не узнаешь меня – меня, того, кто прошел сотни километров инкогнито ради одной этой встречи? Как же ты можешь?

Настя инстинктивно обняла себя за плечи, почувствовав, что будто не одета, что – даже больше – раздета перед острыми глазами этого человека – хищными глазами волка. А волк улыбался и косил под овцу. Настя нервно сглотнула и не своим голосом спросила:

– Марк?…

Молодой человек приторно растекся в улыбке, обнажавшей его безупречно белые зубы, раскинул руки в широченные объятья и кивнул с видом полной удовлетворенности.

– Мамася!.. он самый. Рад тебя видеть до умопомрачения. Я так скучал – уплакал всю подушку. Пришлось выкидывать. – Поднес руку ко лбу, изображая «ах!..», и тут же отдернул. – Теперь какой-нибудь бомж по ночам кладет себе под голову мои печали за недостатком собственных. Дай хоть обнять тебя, Анастасия Леонидовна! Как живешь, дорогая? – Он обнял ее так крепко, что у Насти очки съехали с носа – она уткнулась им ему в плечо: Марк был очень высок ростом.